Очерк о родном крае

И никого не встретил, пришла на ум фраза из детского мультика.

Марек отжал дверь на скрипучей, знакомо-скрипучей пружине. Сумка, пакет, сам. Три ступеньки. Тусклая лампочка под потолком лестничной площадки. Жестяные коробки почтовых ящиков.

Сердце вдруг зачастило.

Ладно-ладно, сказал ему Марек. Не будем торопиться.

Он оперся о деревянные перила. Поставил на ступеньку пролета, ведущего на второй этаж, пакет. Улыбнулся табличке 'При пожаре звонить 01'.

Сколько он не представлял себе встречу с родными, всегда она начиналась с этого вот стояния на площадке: Зотовы - напротив, Канины - за этой вот дверью, мама, брат... И всего делов-то нажать на звонок...

Марек вздохнул. Нажать как раз самое страшное.

Двенадцать лет. Пыль лет не срок для тела. Для души - почти что бесконечная конечность. Из памяти свивается колечко, из ничего растет дурное нечто, а все равно - иди и не греши...

Покривился. Чушь какая лезет. Дребезжа...

Палец, пока тискал черный кругляш звонка, побелел от напряжения. Ну же, ну же.

– Ну кто там?

Дверь приоткрылась, потом распахнулась в проем желтого электрического света, и мама в старом, семилетней давности халате, накинутом поверх ночнушки, вышла из него на порог.

Ком подкатил к горлу.

Похудела. Совсем низенькой стала.

– Марек?
– мама подслеповато сощурилась.
– Марек? Или кто?

– Да, я это, мам, я, - сказал Марек. Губы заходили ходуном.
– Вот, в-вернулся...

– Марек!

Мама прижалась к нему всем телом.

Он вдруг почувствовал, как слезы бегут из глаз. Ни разу за двенадцать лет не ревел, а тут нате... Седая мамина голова, хохолок непослушных волос. Раньше он так обнимал ее, вжимаясь носом в мягкий живот. Теперь вот - его обнимали.

– Мам, ну что ты.

– Вернулся.

Мама подняла лицо.

Глаза совсем маленькие. Слезы прячутся в морщинках. Скулы очертились. Высохла, высохла. Но больше всего Марека поразила штопка. Неровные стежки белыми нитками по линялой сини на лопатке.

Господи! Что ж ты, мам, что ж ты!

От накативших жалости, боли, ненависти к себе стиснуло горло.

– Все будет хорошо, мам. Все будет хорошо...

Марек пригладил ладонью седой хохолок.

– Ну что ж мы стоим?
– очнулась мама.
– Пошли в квартиру, сынок.

Она, как дошколенка, взяла его за руку.

Шурша пакетом, Марек окунулся за ней в свет.

Крохотная прихожая встретила блеклыми обоями, разломанным на составные части стулом, деревянной широкой вешалкой, на которой висели дешевые синтепоновые куртки, и треснутым зеркалом. Бедность лезла в глаза. Казалась даже нарочитой.

На полу, кое-где прожженый, кое-где подколоченный гвоздями, лежал коричневый линолеум. Чуть ли не с тех еще времен.

Да что ж они тут?!

Мама пробежала вперед, стукнула в закрытую дверь справа, попутно отпихнув с пути разношенные мужские ботинки:

– Андрюш! Андрюш, брат твой приехал!

В ответ раздалось хриплое бормотание.

– Поздно пришел, - обернулась, извинительно сложив лицо, мама.
– Отсыпается. А ты проходи, проходи на кухню. Я сейчас...

Она юркнула за створки, ведущие, как помнилось, в зал. Чуть в стороне, в коротком коридорчике, темнел проем, в нем смутно угадывалась ванна. А дальше, подсказывала память, будет тесный туалет. С фаянсовым унитазом. Роликом для туалетной бумаги. И как бы не с той же сидушкой.

Пиво, кстати, просилось.

Помявшись, Марек все же скинул ботинки, тут же зашипел, задев ступней торчащую шляпку гвоздя (прощайте носки за два сорок), повесил сумку на 'рожок', накрыл плащом, прошел.

Ноги холодило.

Да уж, кухонька 'совковая'... Двенадцать, двадцать лет назад она казалась ему больше. Или он отвык от миниатюризма в своей Европе? Шесть эм квадрат, знай наших.

Марек качнул головой.

Как-то ведь еще умещается все: раковина, плита, ряд навесных шкапчиков по стене до окна, тумба, холодильник, полки, стол. Даже вон кашпо висит.

Чудеса изворотливого дизайна.

Хотя, конечно, проход узенький - до занавесок, потосковать в форточку, и обратно, никуда не сворачивая. А уж двоим разойтись...

Нет, не разойтись.

В декоративных салфеточках, скатерках, накрывающих то и се, и верх холодильничий, в чистоте, умытости посуды и стекол шкапочных чувствовалась мамина рука. Только вот ни сколы, ни трещины, ни оббитую эмаль скрыть она не могла.

А в письмах писали, мол, грех жаловаться...

Марек вздохнул, выдвинул из-под стола табуретку. Сразу с едой разобраться...

– Как доехал-то?
– мама встала рядом.

К ее халату прибавился пуховой платок, да на ногах появились толстые шерстяные носки.

– Нормально, - Марек не знал, о чем тут можно рассказывать. Как проходил четыре таможни? Как храпел попутчик? Как в некоторых местах просили опустить шторки на окна?
– Без происшествий, мам.

Спагетти, крупы, яйца. Ага, салям-батон...

Продукты, сверкая красочной упаковкой, плюхались на стол. Мама смотрела на них с не то грустью, не то еще каким-то сложным чувством - Марек, косясь, так и не определил.

– А говорят, шалят в поездах, - сказала она, осторожно трогая рулет, запакованный в блестящую фольгу.

– Не знаю.

– Ты много потратил?
– помолчав, спросила мама.

Марек выложил на стол остатки, встряхнул, а затем скомкал пакет.

– Да нет, что ты!
– он рассмеялся.
– Не слишком.

– Мы не сможем тебе вернуть...

– Мам, ну, хватит!

– Просто тут столько...
– она, теряясь, развела руками.

– Мам, - сказал Марек, - я буду, если пустите, жить у вас. Считай, что это плата за проживание, хорошо?

– Ну, если так...

Мама притянула его к себе.

Было странно, было неловко, было томительно и вместе с тем сладко стоять, ощущая родное, забытое тепло. Сложное, двойственное, даже тройственное чувство. Я изменился, мама, я уже не тот, каким вижусь тебе до сих пор.

Меня, прости, раздражают долгие обьятья...

– Мам.

– Что, сынок?

– Я тут пива выпил...

Мама тихонько рассмеялась.

– Ну, беги, беги. Помнишь, где?

– Чтоб я да забыл?
– гордо выпятил подбородок Марек.