Очерк о родном крае

– Пользуйся.

Андрей кивнул.

Откусил, отхлебнул, дожевывая, уставился в кромку стола, что-то поправил там ногтем, потом сам ноготь, желтоватый, плохо остриженный, сунул в зубы.

Щелкнул выключатель электроплитки.

– И я с вами посижу, - подставила табурет мама, оглядела, улыбаясь, сыновей.
– Когда-то еще получится? Взрослые совсем...

Она коснулась обоих.

– Мам, - отстранился Андрей.

Марек же дал матери пройтись ладонью по макушке. Он подумал: пусть, ей приятно, а мне пустяк.

– А что у вас тут за блокпост на въезде?

– спросил он.

– Неблагонадежные мы, - брат посмотрел на Марека поверх края поднесенной ко рту кружки.
– Вся Южная и Комвольцева. И два дома еще...

– Почему?

Андрей фыркнул.

– Натовцев спроси, - он оперся спиной о близкий холодильник. Над правым ухом у него завис синенький магнитик-звездочка.
– Митинговали мы полгода назад, вот они и забздели. Тут безработных много, военных бывших... Перебиваемся, кто чем... Я хоть в портовых грузчиках сейчас, но это до конца навигации, месяца два, потом не знаю... Да и навигация - смех один.

Мама вздохнула.

– Тут, сынок, жизнь не сладкая пошла, но я скоро помру, а вы как останетесь? Но хоть свиделись, большое это дело, легко мне теперь.

– Не надо, мам. Помру, помру...

В кружке у Марека, в бледноватой воде плавали чаинки. Чай пах травой и лимонной цедрой и был горьковат.

Марек осторожно отпил.

– Я чего-то не понимаю... У вас же демократия наконец!
– вскинул он голову.

Брат посмотрел на него странно. С какой-то жалостью, что ли.

– И что?

– Нет, я серьезно, - начал заводиться Марек, - вон, мама говорит, вы сами хотели отделиться. Раз, - он принялся загибать пальцы.
– Действует дорожная карта по объединению с Евросоюзом, это два. Центр города блестит, вымытый, я проезжал сегодня. Это три. Продукты есть. Поезда ходят. Не стреляют.

– Скоро будут, - угрюмо пообещал Андрей.

Марек запнулся.

– Что?

– Мальчики, - произнесла мама.

– Ни хрена ты не знаешь, - сказал брат, отвернувшись.
– Вывеску увидел, что яркая. Демократию какую-то увидел. А что за ней, и смотреть некогда.

– Просто здесь надо работать...

Марек не успел закончить фразу, Андрей зло матюгнулся:

– Б...!

Слово подействовало как пощечина.

Оно оставило после себя легкий звон в ушах и тоскливое ощущение подавленности. Русский мат, подумалось, секретное энергетическое оружие, убивает наповал.

– Мальчики, - снова произнесла мама.

Глаза у нее сделались беспомощными.

– Я пойду Динку встречу, - сказал Андрей, вставая.

Он вышел, боднув плечом косяк. Вжикнула 'молния', хлопнула дверь.

– Ты не злись на него, Марик, - торопливо сказала мама, поймав Марекову ладонь.
– Он последнее время сам не свой, устает сильно...

– Да нет, я понимаю.

Бутерброд не полез в горло.

Нет, почему б...? Это намек? Намек мне, что я продался? Что живу в Меркенштадте, в Европе, что пять лет как гражданин?

Но я же вернулся.

Знает ли он, как я выбивал этот репортаж, как голос посадил на перспективах, как настаивал, что это интересная европейцам тема?

Конечно, я же б...! А с турками он жил? Когда ночью один обдолбанный сосед может залезть к тебе в окно и, приставив нож к горлу, что-то долго шептать тебе на своем языке, сверкать глазами, хихикать... Ладно, подумал Марек, ладно, я старший, я умнее.

Он снова посмотрел на часы. Девять пятьдесят три.

– Мне, наверное, надо идти.

– Дину-то подожди, - сказала мама, - она у нас - красавица. Уж не знаю, как Андрюшка такую красоту оторвал...

– Его девушка?
– спросил Марек.

– Да. Семья откуда-то из-под Воронежа. Там-то, говорят, неспокойно. То ли миротворческая какая операция, то ли Бог знает что еще. Вот они к нам, сюда, на речном теплоходе и подались. В припортовом общежитии теперь живут как переселенцы.
– Лицо мамы мечтательно разгладилось.
– Вот женится Андрюшка, детки пойдут. И мне умирать покойней...

– Ма-ам.

– Да я ничего, ничего.

Мама засуетилась, достала из шкафчика еще одну чашку с блюдцем, поправила скатерть, тарелку с бутербродами поместила в центр, развернула кружками колбасы к дверям. Зачем только? Чтобы в глаз бросалось?

Марек взболтнул ложкой чаинки. Они закружились, темные и светлые, даже какие-то прозрачные, медленно оседая на дно.

Что пью?

Царапало, царапало душу - он не думал, что они здесь так, в такой прозрачной бедности. Под вышитыми салфетками.

Хлопнула дверь.

– Проходи, Дина, не стесняйся.

Брат говорил будто другим голосом, мягким, легким.

Зашуршала одежда, стукнула снимаемая обувь. Марек обнаружил, что сидит напрягшийся, втянувший голову в плечи. Сыч не сыч, пришелец с другой планеты. С Европы. Почему - поди пойми.

Воображение рисовало больное, забытое, отринутое, светлые Ленкины волосы, веселую зелень ее глаз. С чего он уверен, что Дина на нее похожа?

– Тапочки, - это опять брат.

– Спасибо.

Простой, звонкий голосок. Но Марека продернуло мурашками от затылка до копчика. И в горле...

Он торопливо отхлебнул, прогоняя внезапную, костью застрявшую сухость.

– Здравствуйте, вот и мы.

Брат пропустил девушку вперед.

– Дина.

Марек едва сообразил, что тонкую ладошку с длинными пальцами подают ему.

– Марк. Можно Марек, - привстал он.

Андрей шутливо двинул его кулаком в плечо.

– Брат вот, знакомься. Отщепенец из Евросоюза.

Марек пропустил реплику мимо ушей.

Дина вовсе не была похожа на Ленку. Черные прямые волосы, теплые серые глаза. Острый подбородок, маленький рот.

Ему вдруг подумалось, что перечисление эпитетов, сравнений, характеристик здесь ни черта не даст. Дина была живой и естественной. Органичной. Смотрела открыто и доброжелательно. В ней сразу чувствовалось то, что цивилизация и косметическая хирургия вытравила из европейских женщин.

Природная, не громкая, не навязшая красота.

Хочется и умереть рядом, и жить рядом, писать чушь, разбрасывать бумаги, смешить, смеяться, бежать, дышать, глупо, по-собачьи, высунув язык.