Одиночество в Вавилоне и другие рассказы

— Мальчик! — прохрипел Тимс. — Мальчик! Я тебе ничего не…

Но малыш даже не оглянулся. Перепуганным зайчишкой скакал он по тротуару.

Тимс привалился к стене и утер пот с разгоряченного лица. Снопы искр проносились перед его глазами и с ужасающей медлительностью падали вниз. Тимсу пришлось уцепиться за грязный шов между кирпичами. Частицы цемента забивались под ногти, впивались в мякоть подушечек.

Наконец старик ощутил в себе достаточно сил, чтобы отклеиться от стены. Осторожно и неуверенно он побрел дальше.

«Может, хоть одна живая душа сидит в забегаловке, — думалось ему. — Больше мне и не надо. Пусть хоть Питер Забровский, из которого каждое слово надо вытягивать клещами. Или хоть Курт Лейчер с заячьей губой».

А Курт Лейчер с заячьей губой выглядывал в маленькое оконце «обогревательного павильона». На улице пока никого не было. По сухому дну бездействующего бассейна играли в догонялки опавшие листья.

Лейчер оглянулся. Кто-то бросил совок угля в чугунную печку. Когда куски угля перестали стучать по решетке, Лейчер сказал:

— Ребята, вам все ясно? Трепаться, едва он войдет. Дискутировать. По мне, хоть на тему, какого качества в этом году были жеребята, хуже или лучше прошлогоднего. Поздороваться небрежно. Главное — не бросаться к нему с распростертыми объятиями. Мы не любим, когда нас жалеют. Мы не любим, и Тимс тоже. Ясно?

— Ясно! — отозвались остальные, и Лейчер снова занял свой наблюдательный пост.

Приближаясь к павильону, Тимс был страшно удивлен. «Да их там по меньшей мере добрая дюжина, — подумал он. — А шуму — как на футболе. До чего ж мы, старье, сдружились, коли даже в сочельник не можем обойтись друг без друга. И без нашей старой развалюхи».

Тимс распахнул двери павильона.

— …мука должна быть высшего сорта, уж можете мне поверить! А глиняная трубка по меньшей мере в два раза длинней твоего указательного пальца, не то ты от дыма не продохнешь…

— Нет, только изюм! Без изюма нечего и за дело браться.

— Господи, да катись ты со своим изюмом! Нашел о чем заботиться…

Из угла доносились крики, то громче, то тише. Мало того, грохотала кочерга и башмаки по кускам угля.

Тимс не сразу огляделся в дымном полумраке, а когда огляделся, увидел троих, сразу троих, включая Лейчера, который как заведенный выкрикивал: «Ревень, ревень, ревень!» — и почти с яростью шуровал кочергой в раскаленной печи.

— Ах, Тимс, вот молодец, что пришел! — сказал Лейчер, не отрывая взгляда от топки.

Тимс ухмыльнулся.

— Ну и хитрюги, — промолвил он. И по тому, как он произнес это слово «хитрюги», остальные поняли, что Тимс рад-радехонек. Потом Тимс подошел к печке. — Но ведь каждый вечер вы не сумеете устраивать для меня такое представление, — докончил он, обращаясь к Лейчеру.

— Не сумеем, — отозвался Лейчер, — это ты точно. Но, может статься, в другой раз мы сумеем придумать что-нибудь другое.

Визит подстрекателя

— А что брать?.. Я хочу сказать… для жены, когда сын… Я хочу сказать, для матери, с прибавлением семейства…

Цветочный магазин находится как раз напротив больницы с родильным отделением. И продавщица должна быть в курсе.

— Если вы отец, тогда розы, — говорит она.

— Да, я отец, — отвечает Реппер. — Какие?

— Красные, — говорит продавщица. — Вот у нас есть совсем свежие. Нежно-красные. И стебли у них красивые, длинные.

— А сколько надо брать? Обычно сколько берут? Чтоб не чересчур шикарно, но и жаться я не намерен.

— Это уж как когда, — говорит продавщица. — Есть ли у вас число, которое что-то означает для вас и вашей жены? К примеру, сколько лет вы вместе?

— Всего семь месяцев, — отвечает Реппер.

«И кто меня тянул за язык», — думает он, хотя, с другой стороны, и не упрекает себя за слишком поспешный ответ.

— Знаете что, дайте мне девять, — решает Реппер. — Мальчик добирался к нам ровно девять месяцев.

— Да ну? — Продавщица изображает удивление.

— Я понимаю, что веду себя как приготовишка, — говорит Реппер. — Но ведь я первый раз в жизни… к родильнице… в родильный дом… в палату… ой, чего это я несу… сами понимаете… в общем, первый раз иду туда.

— Хорошо, пусть будет девять, — говорит продавщица.

— А сколько стоит одна? — спрашивает Реппер.

— Две пятьдесят.

— Ничего себе! — восклицает Реппер.

— На дворе зима, — говорит продавщица. — Дешевле вам не найти. Среди зимы-то.

— То-то и оно, что среди зимы у меня с монетами туго.

Я плотник, на стройке. Сами понимаете, каково оно теперь на стройке. На пятнадцать меньше до самой весны. Да уж ладно, давайте.

Продавщица осторожно высвобождает стебли из соседних шипов, дает стечь воде, обматывает их зелено-белой ленточкой и помещает все это в целлофановый пакет.

— Я вам прибавила еще немножко зелени, — говорит продавщица. — И ничего за нее не посчитала. Двадцать две пятьдесят.

Реппер платит. В отделении для мелочи он видит записку.

«А, это тоже надо сделать, — думает он, — укрепляющий напиток, чистую тряпку, зеленую с блестками ночную рубашку, во втором ящике для белья слева. Или сначала розы? Принесу-ка я сначала розы! Не то завянут».

Реппер разглядывает старые дома перед больницей. Кирпичные фасады обветрились и раскрошились. Этот закопченный дом на две квартиры только и держится благодаря масляной грунтовке: реклама пива! Два монаха перед бродильным чаном; один сыплет из мешка хмель и ячмень, другой мешает длинным шестом. Монахи толстые и веселые.

— Могу ли я пройти к жене? В четвертую палату. Она родила сегодня утром. Фамилия Реппер.

— Это не вы звонили сегодня с шести до семи четыре раза? — спрашивает монахиня в стеклянной будке с круглым окошечком.

— Я, — отвечает Реппер.

— Ну и задали же вы работу ночной сестре, — говорит монахиня. Но совсем не сердито. — А к жене вам сейчас нельзя. Пусть выспится, после наркоза. Да и остальным женщинам как раз принесли детей для кормления.