Одиночество в Вавилоне и другие рассказы

— Да так, мысли одолели.

— Между прочим, вам жалованье не за мысли платят.

«Проглоти, — подумал Грабнер, — проглоти все, что ты хочешь сказать этому гаду. Чтоб никто ничего не заметил. Чтоб сегодняшний Грабнер не отличался от вчерашнего».

— Лизингер! — заорал Штерценкамп. — Куда опять запропастился этот недоумок? Ну нет, до пенсии он здесь не дотянет. И еще кое-кто не дотянет. Теперь опять надо пошевеливаться. Теперь за воротами можно вместо каждого из вас…

— Набрать пять новых. Я знаю, — сказал Грабнер.

— А вот и Лизингер. Такого придурка в наши дни просто грех держать. Вы как думаете, Грабнер?

— Чертова бестолочь, — сказал Грабнер.

— Вы тоже так думаете? Придется доложить по начальству, чтобы эту бестолочь от нас забрали.

— Чертова бестолочь — это вы, — холодно промолвил Грабнер.

— Ка-как? — спросил Штерценкамп.

— Чертова бестолочь — это вы, Штерценкамп.

— Тео, перестань! — крикнул Лизингер.

— И не просто бестолочь, — продолжал Грабнер. — Вы еще вдобавок выпендриваетесь и лижете задницу начальству, а из рабочих жилы тянете. А теперь мотайте отсюда, Штерценкамп, вы мешаете мне работать.

Когда Грабнера вызвали к шефу по кадрам, он ухмыльнулся. Трудно остаться прежним, если у тебя шестьдесят четыре тысячи. И глотать все, как прежде, тоже непросто.

Грабнер поддел ногой кусок кокса. Кусок заплясал и развалился. Грабнер вошел в административное здание.

Учебная тревога

Клайбер неуверенно продирался через чердачный люк. Его ладони попадали в жирную пыль, слева и справа.

Человек пятидесяти лет, он не без труда прижал колени к солидному животу и подтянул их до края люка. Ржавое железо больно царапало по ногам. Наконец Клайбер оказался на крыше. Он снял тяжелые башмаки и через открытый люк бросил их на чердак.

Потом он взглянул на конек крыши.

Две замшелые трубы. Из одной шел дым, раздираясь на полосы в частоколе телевизионных антенн. А на фоне выцветшего неба громоздился приплюснутый богатырский шлем на гнутой подставке — сирена, она самая.

Боком, боком по горбатым черепицам Клайбер взбирался на конек крыши. Сквозь нейлоновые носки он чувствовал засохшую грязь и царапучие края пузырей, лопнувших на темной черепице. Ступни охватывали все ее выступы.

Раструб сирены приближался. Неуклюжий стальной шлем рос на глазах. Теперь Клайбер уже мог опереться о край стены. И снова его руки встретили липкий слой жирной сажи. Там, где он разгребал не затвердевший еще слой, открывался новый — спекшаяся, насквозь проржавленная корка. Подо всем этим был серо-черный налет, но Клайбера он не смущал. Он стал приметой города. Его города, с домами, что лепились вокруг умирающих шахт, как лепились они некогда под защиту крепостной стены замка.

Из карманов латаного халата Клайбер достал небольшой молоток, две тряпки и баночку с тавотом. Испытующе простукал тело сирены. Сирена отвечала ровным звоном в любом месте. Тогда Клайбер присел на корточки и исподнизу перехватил тряпкой зубчатые колеса. Он протирал один зубец за другим и так осторожно распределял мазь по внутренней поверхности, словно обрабатывал рану.

— Клайбе-ер!

Кто-то выкрикнул его имя таким требовательным тоном, что Клайбер резко повернулся на крик. При этом он пяткой столкнул молоток. Стальной брусок запрыгал вниз по черепицам. Клайбер пытался изловить ускользающий инструмент, но от резкого движения потерял равновесие и заплясал на одной ноге, будто клоун, передразнивающий балерину. Не удержавшись, больно ударился коленом о черепицу возле самого конька. Тонкая обожженная глина рассыпалась от удара на множество кусков.

В падении Клайбер ухватился за стальную мачту сирены. Рука у него дрожала. И задрожала еще сильней, когда Клайбер вторично дотянулся до конька крыши.

Некоторое время он лежал на животе, хотя закругленный каменный гребень больно давил его в живот и в грудь, стесняя дыхание. Упираясь подбородком в конек, Клайбер заметил, что гребень его дома делит мир пополам. С одной стороны два чудища протискивались мимо друг друга по серому асфальтовому ковру, узкому и прямому, до самого горизонта. На другой стороне царило хаотическое смешение: проволочная сетка и бетон, толь и штакетник, огражденные участки земли и неуемное буйство красок, крольчатники, гаражи, голубятни, клумбы садоводов-любителей, окаймленные бутылками, курятники, сараюшки. И на крохотном пятачке среди этой вакханалии форм и красок накануне выходного дня он увидел Эзеде. Своего соседа.

— Клайбер! — еще раз крикнул Эзеде. Строгим голосом. — Клайбер! Незачем от усердия выпрыгивать из штанов, едва тебя окликнут. Мы с тобой не в школе.

Эзеде не стоял. Эзеде висел. Края потемневших от пота подушек на его костылях узкой полоской выглядывали из-под мышек. Бесформенное тело Эзеде болталось, будто стокилограммовый мешок на тонких подпорках. Эзеде об одной ноге и с половинкой ступни — так он иногда рекомендовался. С сумрачной усмешкой. В шахматном клубе или на конкурсе садоводов-любителей на лучшую беседку.

— Клайбер! — кричал Эзеде. — Ты чего там делаешь?

Вопрос был задан просто, но веско, и Клайбер решил не уклоняться. Он сел верхом на гребень, хотел снисходительно улыбнуться, но улыбки не получилось. Даже ухмылки — и той нет. И потому ответ прозвучал с неподвижного лица.

— Выслушал нашу старую реву-корову. Эта барышня с черным колпаком оттрубила не меньше тридцати годочков.

— А почему ты именно сегодня за нее взялся? — кричал Эзеде. — Для удовольствия?

— Нет, Эзеде, конечно, не для удовольствия. Через несколько минут будет учебная тревога. Ровно в половине. Сестры этой дамы тоже заведут свою песню. Все сирены города. И я не желаю, чтобы именно в нашем квартале она визжала как зарезанная, а то и вовсе промолчала, когда начнется главная ария. Теперь ты понял? Я, можно сказать, при ней вроде… вроде импресионарио. Или как это там называется?..

— Импресарио! — крикнул Эзеде, но голос у него не смягчился. — Но ты скорей смотритель или надсмотрщик… как и раньше. Ну почему ты опять за это взялся?

— Кто-то же должен! — выкрикнул Клайбер. Яростно выкрикнул.

Между тем громкий обмен репликами начал собирать публику. Ребятишки, остановив свои волчки, переводили взгляд с человека внизу на человека наверху. Дородная женщина в саду перестала копать и навалилась всем телом на рукоятку лопаты. Молодая пара, выйдя из машины, не проследовала в дом, а задержалась на улице, привлеченная диалогом Эзеде — Клайбер. Собравшиеся воспринимали его отчасти как развлечение, отчасти как нечто серьезное.