Одинокий путник

– Нехорошо являться к князю в таком виде, – хмыкнул воин, и снял с Лешека рваные, окровавленные штаны, – мои, конечно, великоваты будут, но уж всяко лучше, чем эти...

Женщина обработала ему раны на коленях, аккуратно перевязала, и помогла одеться – штаны воина и вправду оказались чересчур большими, зато более плотными и теплыми, чем те, что изорвали собаки.

– Ну что? Так лучше? – ласково спросила женщина.

– Спасибо, – хлюпнув носом, ответил Лешек, – я... я не вор, честное слово...

Они оба ничего на это не сказали и молча ушли, задвинув за собой засов.

Горящие, потревоженные раны не позволили ему уснуть, а в следующий раз дверь открылась на закате, когда красные солнечные лучи напрямую пробивались в окошко. На этот раз за ним пришел Путята в сопровождении двоих воинов, которых Лешек до этого не видел. Отвели его недалеко – в тот самый длинный дом с земляной кровлей.

Внутри было тепло, даже душно. По стенам ярко светили чадящие факелы, а посередине стоял широкий стол, на всю длину растянувшийся по помещению. В другом конце зала горел открытый очаг – не иначе князь жил среди варягов, и обустроил зал для пиров так же, как это делали они. За столом, усыпанном яствами, сидели воины, их было не меньше сорока человек, и все они ели жареное мясо, и шумно прихлебывали из огромных дымящихся кружек.

Косматый, широкоплечий старый человек сидел во главе стола, спиной к очагу, его волосы были тронуты грязно-серой сединой, а на помятом морщинами лице застыла презрительная гримаса, приподнимающая крылья широкого носа и изгибающая тонкий безвольный рот. Его спина гордо прогибалась, плечи чуть откидывались назад, и подбородок смотрел вверх, что придавало ему сходство с хищной внимательной птицей. Лешек представлял себе князя совсем по-другому – тонким белокурым юношей, наверное потому, что все время слышал о нем: «младший сын». И, хотя он прекрасно знал, что Златояру уже немало лет, увидеть старика он не рассчитывал.

Лешека подтолкнули к противоположному от князя концу стола, и пронзительный взгляд Златояра мельком коснулся его лица, и был похож на пощечину – так смотрят на кошку, которая путается под ногами, на муху, случайно упавшую в тарелку, на камень, о который довелось неосторожно споткнуться. Лешек стиснул зубы – он давно ждал встречи с этим человеком, но не рассчитывал, что явится перед ним со связанными руками, избитый, уставший и беспомощный. Злость зашевелилась в груди, заставляя глубоко и шумно дышать.

Князь откусил кусок мяса, и, не прожевав, снова коротко глянул на Лешека.

– Говорят, ты хорошо поешь, – невнятно и быстро пробормотал он, – прежде чем вернуть тебя в Пустынь, я хочу послушать твои песни.

Лешек поднял голову и выпрямил плечи. Нет, петь жующему князю он не станет. Пусть его отдадут Дамиану, пусть делают с ним все, что угодно – он не дрессированный медведь на торге. Люди, слушающие его песни, замирали, едва он открывал рот, они плакали и смеялись, они распахивали ему навстречу свои души...

– Ну? – переспросил князь, откусывая следующий кусок, отчего по его бороде побежала струйка жира.

– Я не буду петь, – тихо ответил Лешек, но вместе с клокочущей в горле злостью, вдруг ощутил тот самый отвратительный, унизительный страх. Страх перед тем, кто его сильней.

– Я не понял, что он говорит, – скороговоркой сказал князь и глянул на Путяту.

– Он не хочет петь, Златояр, – с горечью ответил воин и с сожалением посмотрел на Лешека, как будто хотел извиниться.

– Так попроси его как следует, – князь поднял и опустил брови, словно не понял, почему Путята до сих пор сам не догадался этого сделать.

Его дружина замолчала и перестала жевать, с любопытством глядя на происходящее.

– Ну? – Путята пристально посмотрел на Лешека и дернул подбородком.

Лешек опустил голову и слегка приподнял плечи. Человек, сидящий во главе стола, виновен в смерти его отца и деда, и надо быть последней мразью, чтобы петь, глядя на его равнодушное, искаженное брезгливой гримасой лицо. Но от страха язык прирос к нёбу, и Лешек только покачал головой, еще сильней втягивая ее в плечи. Путята оглянулся на кивнувшего князи и ударил Лешека по лицу ребром ладони, от чего тот отлетел к стене и, не имея возможности помочь себе руками, сполз на пол. На глаза навернулись слезы, ни столько от боли, сколько от страха и обиды. Воин поднял его на ноги за воротник, и притянул его лицо к себе.

– Ну?

Лешек зажмурил глаза и покачал головой, глотая слезы. Путята отшвырнул его от себя на пару шагов, и повернулся к князю.

– Златояр, даже соловей не поет в клетке, или ты об этом не знаешь? – со злостью сказал он и распрямил плечи.

– Неужели? – усмехнулся князь, – А ведь действительно, об этом я не подумал.

Он захихикал противным тонким смешком и потер руки. Лешек глубоко вдохнул и сжал правый кулак, представив, что в нем лежит топор Перуна. Но вместо твердости и спокойствия, ощутил вдруг злобу, смешанную с отчаяньем. Подбородок его задрожал, и слезы с новой силой готовы были хлынуть из глаз – страх превратился в обреченную решимость. Ему нечего терять! И неважно, кто его замучает – Дамиан или Златояр.

– Развяжи ему руки, – кивнул князь, и Путята не замедлил исполнить приказ.

Лешек, с трудом сдерживая дрожь, потер запястья и пошевелил пальцами, словно собирался кинуться на князя с кулаками. А потом вскинул голову и не мигая посмотрел на Златояра.

– Я спою тебе, князь, – сказал он, тяжело дыша, – и я не знаю, кто из нас сильней пожалеет об этом.

Лицо Златояра изменилось, улыбка сползла с губ, он перестал жевать и готов был выплеснуть наружу гнев, но не успел – Лешек хорошо знал силу своего голоса, и первый же звук затолкнул гнев князя обратно ему в глотку.

Он пел об огне, который снится князю, и о предсмертных криках тех, кого этот огонь пожирает, о том, как эти крики не дают ему покоя, как он зажимает уши, но все равно слышит их и корчится на полу, в надежде, что они когда-нибудь смолкнут.

Он пел о предательстве и вероломстве, о нападении на спящих, и о деревне с богатым урожаем на другой чаше весов.

Слова исторгались из его глотки, словно плевки, но разили сильнее стрел – князь, задохнувшийся, с искривленным ртом, откинулся на высокую спинку стула, будто они намертво пригвоздили его к ней. Воины приподнялись с мест и замерли неподвижно, не смея пятиться назад. Наверное, никогда в песне Лешек не изливал гнева, и гнев этот был подобен огромной волне, несущейся по глади озера и сминающей большие корабли, словно утлые лодчонки.

Он пел о вечерах, на которых князь слушал сказки о богах, и о том, что боги не забыли этих вечеров. Он пел о моровом поветрии и о священниках, спасающих людей молитвами, которых никто не слышит, о ревнивом боге, и его слугах, одетых в черное, о дружине князя, посланной им на помощь – сдержать и напугать людей, не желающих казни.

Он пел о чести и тугой мошне, о власти и правде, о силе и несмываемом позоре, и снова о пылающем огне, который никогда не даст князю покоя. И о покойниках, по ночам встающих из-под земли, чтобы занять места в изголовье княжеской постели, тянущих к нему обугленные руки, и проклинающих его сгоревшими губами.