Одного поля ягоды

— Ты же не считаешь меня плохим человеком?

Гермиона сузила глаза. Это было той вещью, к которой ей надо было привыкнуть. Арсенал разных выражений лица Тома, которые она никогда не видела в его письмах, предоставлял взаимодействиям с ним обескураживающее количество глубины и двойных смыслов.

— Я думаю, что ты кто-то, кого легко соблазнить плохими решениями, — сказала Гермиона. — Ты не плохой человек, Том. Ты просто жаден.

— Да что ты? — спросил Том. — Что есть «жаден», если не синоним к «амбициозен»?

— Жадность — это жадность, а амбиции — это амбиции, — заявила Гермиона твёрдым голосом. — Я не понимаю, как подмена понятий это изменит. Роза пахнет розой, хоть розой назови её, хоть нет.{?}[У. Шекспир “Ромео и Джульетта”]

— Подмена названий сбивает с толку людей без обоняния, — сказал Том. — Роза пахнет розой, а жадность пахнет жадностью, но ненаблюдательные — а это большинство людей — не заметят, что я подам им баранину, а назову ягнятиной, если я сделаю это с улыбкой. Кроме тебя, полагаю, — щека Тома подёрнулась еле заметным проблеском гримасы, но он быстро её разгладил. — И, наверное, Дамблдора тоже. Мне всё ещё не нравится, что он знает обо мне.

— Ты ничего плохого не сделал, — заверила его Гермиона. — У тебя не будет неприятностей или чего-то такого. Он не вёл себя с тобой как-то иначе на уроках. Он даёт тебе столько же очков, сколько и мне.

Они были двумя обладателями наибольшего количества очков за год, а у кого из них их было больше, зависело от недели. Рука Гермионы всегда была первой в воздухе, когда профессора задавали вопросы на уроках, и она могла процитировать куски не только из учебников, но и книг для дополнительного, необязательного изучения. Том, который был медленнее со своей рукой и часто позволял другим ученикам взять свою очередь, давал наиболее глубокие ответы, которые связывали теорию из учебников с практическим применением в повседневном использовании. Учителя также хвалили его за вдумчивые вопросы, например, чем их простое заклинание левитации отличалось по силе воздействия и магическому намерению от более продвинутых модифицированных парящих чар, используемых для заколдованных мётел.

Том покачал головой, оскалившись:

— Разве ты не видела, как он смотрит на меня? Я начал садиться назад от того, как он пялится, прямо в глаза, будто он пытается застукать меня за чем-то плохим. А я даже ничего не делаю, просто пишу заметки или сворачиваю носовые платки конвертиком и чувствую, что он смотрит. У меня от этого скальп чешется.

— Не думаю, что профессор Дамблдор станет делать что-то неуместное с учеником, — сказала Гермиона. — Все в Рейвенкло говорят, что он один из лучших, если не самый лучший учитель в школе, хоть его любимчики обычно — гриффиндорцы. Но это неудивительно, я слышала, что Слагхорну больше всего нравятся слизеринцы. Все знают, что он гений — он проходил стажировку на Мастера алхимии сразу после школы, и я слышала, что его руководителем был Фламель! И у него как минимум три степени Мастера, знаешь ли: он может преподавать защиту от Тёмных искусств помимо трансфигурации, а раз у него есть опыт в алхимии, то он освоил продвинутый уровень, по крайней мере, зельеварения, я даже представить не могу, что он не был бы…

Гермионе пришлось остановиться, чтобы не начать чрезмерно распинаться об академических достижениях профессора Дамблдора. Если бы Тому были интересны детали, то лишь потому, что их было полезно знать, но он бы никогда не восхищался им так сильно, как она. Если Том увидит медаль Дамблдора за магические заслуги в Зале трофеев, он не станет восхищаться его рекордными оценками за Ж.А.Б.А., а будет предвкушать день, когда у него тоже будет такая с его выгравированным именем.

— Он ничего не рассказал тебе?

— Нет, ничего, — сказал Том. — Я всё ещё жду, пока он решит получше обучить меня моим способностям, но пройдут годы, когда он вообще до этого додумается. А до этого времени мне придётся тренироваться самому.

— Ты начнёшь экспериментировать над собой? Том, это опасно! Ты не знаешь, что ты будешь…

— Я знаю, что я делаю. Я делал это годами, — Том задрал подбородок, расслабленно смотря на неё своими полузакрытыми глазами. Но его глаза оставались жёсткими и ищущими, будто пытающими просчитать её реакцию. — Я привык всё учить самостоятельно. Если бы не было практических занятий типа зельеварения и травологии или работы над владением палочкой — и не поддержание внешнего вида, конечно же, — я бы прогуливал большинство из них и проводил весь день в библиотеке.

Гермиона сжала губы:

— Ты же знаешь, почему нам не разрешают пользоваться палочками летом, хоть я была бы и рада возможности попрактиковаться вне школы. Это не столько из-за Статута о секретности, хоть отчасти и из-за него. Это потому что мы дети, Том. Если мы ошибёмся в классе, у профессоров есть дежурная целительница в больничном крыле, если они не смогут с нами совладать, когда кто-то устроит пожар на парте или превратит коробку спичек в коробку взрывающихся осколков. Экспериментальная магия без надзора поистине опасна!

Её руки сцепились на столе, с белыми бескровными костяшками пальцев и ногтями, впивающимися полумесяцами в кожу ладоней.

— Даже в магловском мире научные эксперименты очень опасны, и за ними всегда кто-то должен следить. Мой отец рассказывал, что в университете они учили анатомию на трупах, а до этого они использовали свиней и овец со скотобойни. Никто не делает ничего на себе или самостоятельно, если может. На дворе уже не 1650-й, когда выбор был лишь между собственным телом или расхищением могил.

Том замолчал, его взгляд блуждал по бледному лицу Гермионы, по её россыпи резко выделяющихся летних веснушек на носу и щеках.

— Но я же не один? — размышлял он. — Если ты предлагаешь, что мы…

— Я ничего не предлагаю, — перебила его Гермиона, потому что она не хотела слышать позицию Тома в этом споре. Он часто говорил то, что её расстраивало и беспокоило, даже если он и не подразумевал этого, и иногда он был уклончив, когда знал, что встретится с её неодобрением. — Ты слишком часто мыслишь крайностями: тонуть или плыть, бить или бежать, действие или бездействие. Ты ставишь себе ультиматумы, когда это не нужно.

— А ты даёшь мне другие варианты, — задумчиво сказал Том.

— Я лишь считаю, что лучше быть хорошо осведомлённым, чем сразу нырять куда-то с головой, — ответила она. — Потому что иногда это не про спор, что анархия лучше автократии, но рассмотрение и других легитимных вариантов: демократии, монархии, теократии или плутократии. Может, мне и не нравятся они все, но я не могу просто сделать вид, что их не существует, как и ты. И лучше их знать, чем понять, что уже поздно, а ты, эм, расправился со всеми сенаторами, и у тебя больше не осталось никого, кто собирал бы твои налоги и руководил страной.

Базис аргументов, основанных на том, что «расправа над сенаторами» — это плохо, потому что убийство — это плохо, не вызвала бы столько же обсуждений, сколько «сенаторы могут быть полезны». Ей не нравилось, что ей надо так говорить, так себя вести, так поступать с собой, со своей честностью, со своей совестью. Ей казалось, что она по капельке теряет контроль над собой, оставаясь в компании Тома.

«Я не теряю себя, — подумала она. — Я всегда была, есть и буду Гермионой, а основной постулат Гермионы — это что она определяет себя как человека доброго и ценящего своих друзей. Нет разницы между настоящей и фальшивой Гермионой. Я не мыслю ультиматумами и крайностями. Всё, что я делаю, идёт из доброты — единственного вида доброты, который принимает, а не презирает Том».