Огонь и сталь

— Ты страдаешь, — сказала она почти нежно, — даже больше чем я. Ты жив, но сердце твое умерло, а пепел его в руках этой женщины. Ты… я помню, ты говорил мне о ней. Волосы цвета бледного золота, глаза словно грозовое небо. Деметра… ее зовут Деметра. А я — всего лишь Дагни… хочешь, я помогу тебе завевать ее?

Цицерон аж подпрыгнул на месте. Завоевать… мертвая поможет ему? Но… глупая врунья, нет, Дурак Червей ей не поверит. Призрак не сможет заставить Деметру полюбить несчастного, одинокого, бедного Хранителя, верного–верного Цицерона. Не сможет.

— Не верь, Цицерон, ты глупой девице, обманет тебя, ощиплет как птицу, — стишок получился совсем дрянной, рифма не к даэдра, да и вообще… мужчина горько вздохнул, поднимаясь на ноги. Дура–мертвячка, наконец, затихла, и скоморох с наслаждением прислушивался к густой тишине Убежища. Матушка тоже любит тишину, ей бы не понравилась, ей бы ой как не понравилась болтовня шлюшьей покойницы. Матушка хоть и не отвечает, но слушать любит Цицерона, только Цицерона, и никакая Дагни ей не нужна.

— Дагни… — имя северное, колким могильным холодком пробежало по губам, и имперец сердито сплюнул сквозь зубы. Сколько померло этих Дагни во всем Севере, сколько потаскух сгинули?! Пнув глиняную миску из-под каши, шут побрел к Матушке. Рассвело, должно быть, нужно пожелать ей доброго утра. Доброго, кровавого утречка, ведь наверняка сейчас один ее детей режет горло своей жертве.

— Нужно наточить кинжал, что бы сверкал, лучился и… — слова застыли у него в горле, обратились крохотными льдинками и провалились в желудок. Безмолвие дрожало от едва слышного хихиканья и шепота, дрожали и руки скомороха, глаза его потемнели, обратившись из золотистых в карие, пылающие яростью и возмущением. Посвященный, мальчишка–сопляк, лопоухий и носатый, пытался втиснуться в саркофаг Матери Ночи под восторженные шепотки своих товарищей.

— Ну, чего ты… подвинь ее!

— Ага, а вдруг она рассыплется?! Трухлявая такая, хуже старого пня, — юноша поерзал, пытаясь устроиться поудобнее, и тело Матроны едва не вывалилось из гроба. Чертыхнувшись, он в последний момент успел схватить ее за иссохшую руку. Сердце пронзили тысячи раскаленных иголок, когда Хранитель увидел, как его грязные пальцы впиваются в скудную плоть, оставшуюся на костях Матушки.

— Нечестивцы! — завопил он, не слыша собственного крика. Взгляд застлало плотной алой пеленой, рукоять эбонитового кинжала сама легла в ладонь. — Как вы посмели?!.. еретики, осквернители! Как вы дерзнули?! — имперец метнулся вперед, сбивая с ног одного паренька и хватая за плечо другого. Догматы велят не поднимать руку на братьев своих и сестер, но этот плевок в сторону веры, самих столпов Темного Братства эти щенки смоют только своей кровью! И кровь их ничем не лучше грязи в канаве!

Когда встревоженная криками Бабетта и сопровождающая ее Турид прибежали к святилищу Матери Ночи, бледный Цицерон стоял, склонившись над послушниками, скулящими в лужах собственной крови. Они были живы, но лица были так изрисованы сталью, что милосерднее было бы их убить. Кожа свисала рваными лоскутами, плоть кое-где обнажала кость. Посвященные рыдали от боли, и их слезы только сильнее разъедали раны. Хранитель неспешно убрал клинок в ножны, и поднял взгляд на облизывающуюся Бабетту. Девочка вздрогнула, невольно отшатнувшись. В глазах шута ни капли былого безумия. Искрятся словно янтарь на солнце, взирают спокойно, уголки губ приподнялись в скупой усмешке. Ни хихиканья, ни песенок, ни плясок… такой Цицерон пугал двухсотлетнюю вампиршу.

— Бабетта, — незнакомые бархатные нотки в голосе гаера заставили не-дитя вздрогнуть, — будь добра, позаботься о них. Они осквернили гроб Матери Ночи, и я позволил себе их наказать, — имперец презрительно поморщился, — жизнь я отнять не могу, но… зато отобрал их лица. Служить Ситису можно и без них, верно?

Леденящие объятия страха смыкались так крепко только однажды — когда пришла весть о падение чейдинхолльского убежища и когда Пенитус Окулатус напали на их оплот близ Фолкрита. И вот сейчас… когда шут ведет себя совершенно не как шут.

***

Мерцер частенько сравнивал свою судьбу с игрой в кости. Новый день — новый бросок, и никогда не знаешь, что выпадет. Он думал, что уже привык к проигрышам, неожиданным победам и прочему, но выходки дочери вновь и вновь доказывали ему обратное. Замужество, ребенок-аргонианин, а теперь еще и босмерка. Маг не считал себя расистом, напротив, он вполне терпимо относился ко всем расам. Терпимо, но настороженно, бретон за свою жизнь хорошо изучил натуры каджитов, альтмеров и даже орков, а лесные эльфы… мужчина покосился на Тинтур. Лошади ее боятся, Грзэин пару раз едва не сбросила наездника, когда эльфка подошла к ней слишком близко. Запашок псины, странные ногти на ногах, острые и чуть изогнутые, голодный блеск в раскосых глазах цвета осенней листвы. Проклятье к проклятью.

— M’anaan, — Лис, сидящая на коленях эльфийки, моргнула мутными внутренними веками и потянулась за следующим медовым пирожком, но обиженно зашипела, когда Белое Крыло хлопнула ее по чешуйчатой ручке. Деметра церемонно глотнула сидра из чаши.

— Манан, — выпалила Довакин, лукаво ухмыляясь. Онмунд смешливо хмыкнул, едва не подавившись рагу.

— Нет, M’anaan, — терпеливо повторила Тинтур и коснулась мочки своего уха. — Умеющий слышать.

— М’анан! — решительно заявила Лис, вновь пытаясь цапнуть лакомство, и громко икнула, выпучив серо-зеленые глаза от изумления. Бретонка отодвинула тарелку подальше от девочки, а босмерка принялась поить ее водой из чашки. В уголках губ Белого Крыла таилась озорная ухмылка.

— Это дитя способнее тебя, — тихо заметила она, поглядывая на блондинку сквозь полуопущенные ресницы. Они у эльфки тоже рыжие, но светлее волос, будто выгоревшие. Вообще она довольно миловидна: россыпь веснушек на переносице и щеках, высокие скулы и раскосые глазищи цвета меда. Деметру отнюдь не удивляло, что Вилкас, один из братцев–увальней, так прикипел к ней. Наверняка такому здоровяку хотелось бы защищать ее, холить и лелеять, наряжать в платьица и по воскресеньям ходить на службу в храм Кинарет.

— Я не собираюсь учить мер, — фыркнула Драконорожденная, поправляя накидку, подбитую лисьим мехом. — Я только поинтересовалась, как будет «слышащий» на твоем варварском наречии.

— Ты у нее спроси как «вампир» по-мерски будет, — мрачно заметил Мерцер. Онмунд подавился элем, Тинтур хмыкнула, и даже Лис, толком не понимая причину общего веселья, тоненько захихикала. Довакин возмущенно засопела и так резко поставила чашу на стол, что сидр переплеснулся через края кружки. Девушка брезгливо вытерла липкие пальцы о мантию. Ишь, умные какие. Одна даже говорить не умеет толком, вторая хвост отращивает каждое полнолуние! Молаг Бал и не разумел никогда, что его проклятье станет когда-нибудь предлогом для шуток.

— Вампир, — босмерка щелкнула ногтями по горлу, — noffete’bleead. Пьющий жизни.

Жаркое резко утратило свой вкус и аромат, Онмунд с трудом проглотил последний кусок и отодвинул тарелку. В памяти мелькнула та ночь в Фолкрите, когда Деметра… выпила жизнь ни в чем неповинного человека. У каждого свои грехи, свои пороки, но расплачиваться должен он сам. И погибнуть не так, не от клыков проклятого даэдра.

— Ты-то чего зазнаешься?! Сама человечинкой не брезгуешь, а мне надо всего лишь пару капель алого, — несмотря на надменный тон и высокомерно вздернутый подбородок, глаза Довакин смеялись. Она подперла кулаком подбородок, закусив ноготок на мизинце, — пришел под покровом ночи, один укус — и я сыта. А ты…

— Деметра, замолчи, — выдавил юноша, сжимая кулаки. Глаза северянина потемнели, превратившись из синих в практически черные, на скулах заходили желваки. Вздохи, рваные и хриплые, со свистом вырывались из его груди. Бретонка замолчала, ошеломленно моргая, и улыбнулась. От такой улыбки тревога мазнула по затылку эльфки ледяным шершавым языком. Она покрепче прижала к себе притихшую Лис и бросила опасливый взгляд на Мерцера.

— Онмунд, в чем дело? — стремясь уберечь крохи стремительно таящего благодушия, девушка ласково коснулась плеча мужа, но норд порывисто вскочил на ноги. Разговоры в таверне мгновенно смолкли, немногочисленные посетители повернулись к магу. Онмунда била дрожь, его душила ярость. Его жена… его любимая, прекрасная, милая жена смотрела на него с такой болью и обидой, а юноша не ощущал ничего кроме гнева. Тесть подвинулся поближе к застывшей дочери.