Охота на либерею

Молодой сделал подчёркнуто озадаченное лицо и придурковато открыл рот:

— Во-о-о-о как! Да ты в сотники, а то и в головы метишь?

— Конечно. Коль будет на то божья воля, — усмехнулся десятник и, пришпорив коня, поскакал чуть быстрее, давая понять своему молодому товарищу, что разговор на этом окончен. Издалека уже гораздо тише вновь донеслись пищальные залпы.

Молодой стрелец оглянулся на Егорку и весело подмигнул ему. Но Егорке показалось, что в глазах у него кроме нарочитой весёлости затаилось ещё что-то, и подумал, что десятник, конечно, прав — каждый человек должен стремиться к чему-то большему, чем то, что он имеет сейчас. А иначе зачем жить-то, ни к чему не стремясь? Мимо проплыла стрелецкая застава. Сторожа, узнав въезжающих, лишь помахали им руками. Отряд боярина Микулинского был в столице.

В Москве Егорка до сих пор не бывал. Но слышал от других, что город это большой, богатый. Много здесь разных красивых домов, есть даже каменные. А уж про церкви и говорить не приходится: некоторые ставили приезжие итальянские мастера ещё лет сто назад, во время правления деда нынешнего царя.

Егорка знал, конечно, что татары при набеге жгут всё, что гореть способно, но надеялся всё же увидеть, хоть и обгоревший, но величественный город. Но боже мой, какое жалкое зрелище представляла собой Москва! В ней не осталось ни одного уцелевшего дома, только кое-где торчали из груд обгоревших брёвен закопчённые печные трубы, да неприступной твердыней высились кремлёвские стены, преодолеть которые осаждавшие так и не смогли.

Среди руин бродили немногочисленные уцелевшие московские жители, кое-где стучали топоры: люди отстраивали свои жилища, как-никак осень уже, ещё немного — и холода. Но таких было мало, большинство москвичей погибло во время взятия города и пожара. А многих увели в полон.

В кремль въехали через Фроловскую башню [47] . Охранявшие её нарядные стрельцы в алых кафтанах и жёлтых сапогах, узнав боярина, пропустили отряд. Егорка весь извертелся. Перед кремлём он, задрав голову, глядел на храм, построенный лет десять назад в ознаменование взятия Казани [48] . Он так вертел головой, что та аж закружилась, чуть с коня не упал. А в кремле заробел: кругом церкви, колокольня вон какая высоченная торчит [49] , да и стрельцы ходят, важные все, нарядные, с бердышами [50] , берендейками через плечо да с пищалями!

47

Сейчас эта башня называется Спасской.

48

Собор Василия Блаженного.

49

Колокольня, получившая название "Иван Великий", была построена в 1508 году.

50

Бердыш — холодное оружие, насаженная на древко секира с изогнутым полумесяцем лезвием.

Возле Большой палаты [51] боярин велел всем спешиться и дожидаться его, а сам вошёл в здание. Не было его довольно долго. Солнце уже начало заходить, похолодало, Егорка даже стал поёживаться. Он успел проголодаться, да и двухдневное путешествие верхами здорово его утомило с непривычки. А тут ещё боярин ушёл и не торопится возвращаться! Что он там делает, интересно? Неужто с самим царём разговаривает?

Из-за кремлёвских стен не было видно, на какую глубину солнце погрузилось в землю, но по сгущавшимся сумеркам и всё усиливающемуся холоду было ясно, что ещё немного — и наступит ночь. Наконец боярин появился на крыльце. Ничего не объясняя, он кратко и мрачно бросил:

51

Ныне Грановитая палата.

— Ночуем здесь. Мест нет, везде уже стрельцы спят. Кто где найдёт — там и переночует. Встречаемся на заутрене в храме Успения Пресвятой Богородицы. Всё, разошлись.

— Боярин, на голодный желудок как спать-то? — спросил кто-то.

— Поговори ещё, — рассердился Микулинский, — вот после заутрени и позавтракаешь. Завтра всё будет, а сейчас ищите, где приткнуться.

Больше недовольных не было, все стали по два-три человека разбредаться кто куда. Вскоре Егорка остался один.

— А с тобой что делать? — с сомнением спросил боярин. — Наверное, и не найдёшь, где переночевать?

— Не знаю, — ответил тот.

— Значит, не найдёшь.

Он почесал под бородой и, подумав, сказал:

— Хорошо. Устрою я тебя в царских палатах. Чай, не развалятся от одного лишнего отрока. Пойдём. Только вот ужина не будет.

Ночевал в ту ночь Егорка хоть и на голодный желудок, но в тепле. Ещё перед царскими палатами заприметил он чуть в стороне конюшню — туда и сбегал, притащил себе на лежанку охапку сена. Конюхи-то — раззявы, и не заметили ничего!..

…А после заутрени отвёл его боярин на Малый Оружейный двор, что стоял на берегу Яузы и сдал мастеру Никите по прозвищу Ухарь. Был мастер молод, ростом выше среднего, худощав и жилист. Не плечист, но руки его, обвитые толстыми венами и бугрившиеся мышцами, ясно говорили о его силе. Сидел он на чурбаке, закатав по локоть рукава рубахи и сложив руки на кожаный передник, а рядом в печи бушевало пламя.

— Прими отрока, Никита, — сказал боярин.

Кузнец внимательно взглянул на него, потом на Егорку. Неторопливо распрямившись, встал перед ними в полный рост.

— Можно и принять. Только что это за отрок такой, коль за него сам боярин Михаил Семёнович Микулинский хлопочет?

— Это не я хлопочу. Отец Алексий из Сергиевой обители просит принять его в Москве и к делу приставить.

— Во как! — удивился Никита. — Надо же. Отец Алексий зазря не попросит. Выходит, так нужно. Чистой жизни и помыслов человек. Что ж, пусть остаётся. Посмотрю, есть ли у него склонность к кузнецкому ремеслу.

— Я валяльное ремесло знаю, — встрял Егорка, — могу войлоки валять, могу шапки.

— Войлоки сейчас не нужны. Видел, с Москвой что стало?

— Видел.

— А как татары будущей весной придут — то и сожгут всё, что нынче не дожгли. Кремль вон — не смогли взять, так захватят с собой людей, знающих осадное дело — и возьмут, и земли разорят вчистую. И не станет тогда Святой Руси. А войлоками от них не отобьёшься, тут пищали да сабли нужны.

— Ты смотри за мальцом, — сказал боярин, — я отцу Алексию обещал, что его пристрою, а его обманывать — большой грех. Я и сам буду подходить, смотреть, что тут да как.

— Да ты, Михаил Семёнович, и без того подходишь. Пищали-то мои всегда нужны.

— Так ещё больше подходить стану, Никита. А тебе я его отдал, потому что мастер ты хороший да человек разумный. С помощником дело у тебя быстрее пойдёт.

Никита в сомнении почесал затылок.

— Учи его дельно, мастер, а мне пора.

— С Богом, Михаил Семёнович, — сказал кузнец.

Боярин, не произнеся больше ни слова, ушёл, а Никита, повернувшись к Егорке, сказал:

— Ну что, отрок, ты дело пытаешь или от дела лытаешь?

Егорка насупился:

— От работы никогда не бегал. Войлок какой угодно сам сваляю, без помощи. Хоть плотный, хоть мягкий, хоть толстый, хоть тонкий. Хотя тонкий да плотный труднее, конечно. Но всё равно сделаю, не раз делал уже. Хочешь, шапку тебе сваляю? Была бы шерсть да валяльная снасть.

— Забудь про войлок, Егор. Забудь, пока татар не отгоним. Сейчас для нас важнее железное ремесло. Ты пока смотри да запоминай, что и как я делать буду. А потом, после работы, и поговорим.

Он подошёл к горну и поднёс ладонь с растопыренными пальцами к топке. Пламя уже начало гаснуть.

— Прогорело, кажись, пора и за дело.

Никита клещами вытащил из печи железную крицу. Положив её на наковальню, принялся молотом обрабатывать металл. Прищурившись от летевших во все стороны искр, он бил и бил по крице, пока из ноздреватого комка не стала получаться однородная плотная масса.

Егорка, раскрыв рот, смотрел, как Никита расплющивает крицу на наковальне, превращая её в толстую и широкую железную полосу Даже подошёл поближе, чтобы лучше разглядеть волшебное действо. И надо же такому случиться: засмотревшись завороженно на кузнецкое священнодействие, он споткнулся и полетел носом вперёд, чуть не уткнувшись в наковальню.