Охота на охотника

Пиявка отправлялась в банку.

Придворные охали.

Вздыхали.

И переглядывались со значением: мол, недолго уже осталось царю, коль от крови его пиявки дохнут. А стало быть, пришло время не только подумать о будущем, но и сделать что-нибудь, дабы это самое будущее не упустить.

– Папенька!
– цесаревич кинулся к постели, выбивши щипчики из рук аптекаря. Те щелкнули, отправляя в полет очередную красную пиявку.

Кто-то охнул.

Кто-то взвизгнул.

– Не помирай, папенька!
– цесаревич шмыгнул носом и кулачком его вытер. А писарчук, за его императорским высочеством к самой постели пробравшийся, платочек сунул.

– Не буду, - пообещал император, глаза прикрывая.

– И пиявок не губи, - цесаревич отколупал начавшую набухать пиявку и сунул ее в руки писарчука, а тот, не удержавши этакое подношение, выронил к вящему неудовольствию аптекаря.
– Все ж живые твари... жалко их...

– Сии твари есть зосдать Господь дабы здоровить сильно!
– воскликнул франк, пиявку подымая. Ее он отправил в банку к дохлым товаркам.
– Они пить дурная кровь. И когда выпить весь, ваш отец жить!

– Совсем весь кровь?
– уточнил Лешек, пытаясь сковырнуть черную склизкую тварь, которая непонятным образом оказалась на собственной его ладони.

– Весь!

– Если весь кровь выпить, тогда что останется?
– пиявка не поддавалась, выказывая неестественную для своего вида прыть.

Придворные зашептались, то ли обсуждая новую для себя мысль, то ли Лешека, то ли аптекаря, который на цесаревича взирал с немалою укоризной.

– Не, - Лешек пиявку-таки ухватил.
– Нельзя, чтобы весь кровь пиявкам...

Он вручил несчастную аптекарю, и та, ловко крутанувшись, плюхнулась на белое запястье последнего, приникла жадно. Небось, не кормили для пущего эффекту.

Император же застонал.

И Лешек, взявши батюшку за руку, завопил:

– Папенька, не помирайте пока! У меня именины!

...и надо полагать, сия фраза в скорости разлетится по двору, а то и не одна, этак к вечеру будут пересказывать речь, которую цесаревич изволил произнести над бренным телом батюшки. Впрочем, чем бы они не тешились, абы в заговоры не влезали...

– Подите все прочь, - Его императорское величество приподнялись на подушках.
– Думать буду... о делах... государственных...

Лицо его было красно и раздуто. Бородка всклочена, а серьга в ухе поблескивала как-то слишком уж ярко, будто маслом ее натерли.

Но главное, ослушаться батюшку не посмели, и вскорости приемный кабинет его опустел, осталась лишь банка с пиявками, которые из этой банки норовили выползти.

– Гадость какая, - пробормотал Лешек, банку двумя пальчиками поднимая. Он перенес ее на слегка запылившийся столик и водрузил поверх бумаг. Кажется, кто-то что-то там просил, то ли титулов, то ли земель, то ли еще каких неотложных милостей.

– Не скажи, - Его императорское Величество потер шею.
– Ишь, взопрел...

Он стянул через голову рубаху, которой и обтерся.

– Вот никогда не любил этой заразы...
– Александр поскреб плечо, на котором расцвела красная сыпь.
– Зато вышло, по-моему, убедительно...

– А это...

– Матушка твоя расстаралась. Сказала, полезно будет кровь почистить.

– Ага... от этой чистоты вон и пиявки дохнут, - проворчал Лешек, но больше для порядку, поскольку матушка точно не навредит, да и он сам не чувствовал отравы.

Его императорское Величество устроились в кресле, плеснули себе компоту, яблочного с клюквой, до которого весьма охочи были, пусть и являлся сей компот питием обыкновенным, лишенным всякого изящества, и велели:

– Говори уже...

Лешек ущипнул себя за ухо и вздохнул:

– Папенька...
– разговор предстоял непростой.
– Я вот... как-то... никогда и не спрашивал особо, как получилось, что ты... гм... как бы это выразиться, в императоры вышел... но теперь... ты же читал Митькины доклады?

Читал, тут и думать нечего.

Его императорское Величество могли притворяться болезными, однако чтобы вот так взять и на самом деле пустить дела самотеком, тем паче такие, которые большою кровью грозятся, невозможно это. А значит, слышал.

И думал.

И додумался наверняка до того, до чего и Лешек.

Вон, отвечать не спешит, крутит в пальцах кубок резной, губу покусывает, думает, стало быть.

– Родственничек, значится...
– произнес император презадумчиво.
– А сходи-ка в кабинету, там альбом стоит... знаешь, где.

Лешек знал.

Альбом, обтянутый черною кожей, украшенный тиснением, стоял на обычном своем месте. В руки он дался, но упреждающе кольнул иглою силы, мол, не шали. Весил альбом изрядно, и толщины был немалой.

Батюшка, впрочем, принял его с легкостью.

Провел ладонью по гладкой коже, коснулся кованых уголков, откинул застежку и велел:

– Садись...

Первый снимок Лешеку был знаком. Он стоял на батюшкином столе, промеж прочих, выделяясь из них какой-то особой невзрачностью.

– Папенька мой. И матушка, - снимок был темным, почти выцветшим и потому лица, что покойного императора, что супруги его, казались размытыми.
– Тогда только-только начали дагерротипические карточки делать, но получалось худо. Помнится, батюшка сказывал, что они час позировали. Хотя если живописцам, то порой и поболе выходило.

Темные пальцы погладили изображение.

– Я копию заказал, уже когда магики научились создавать. Оригинал сгинул. Папеньку моего Господь щедро наградил детьми... мой старший брат Николай.

...на снимке был пухлый мальчонка в матроской рубашке, который ничем-то не напоминал императора. Впрочем, вот и другой, с которого на Лешека взирает надменный юноша в гусарском доломане. Он хорош собой и знает это.

– Его растили наследником, что, впрочем, не смогло изменить характера. Николаша был мягким человеком, доверчивым и полагающим, что Господь всегда заступится за невиновных...

...не заступился.

– Впрочем, иногда он становился удивительно упрям. Как правило, в крайне неподходящие для того моменты...
– батюшка усмехнулся.
– Алиса... они встретились случайно, и с первой же этой встречи ощутили изрядное родство душ. Хотя, помнится, родители не слишком обрадовались.