Охота на охотника

Волки пролетели по небу, чтобы скрыться за горизонтом, но вой их все одно тревожил нарисованные сосны, заставляя их укоризненно качать ветвями.

– На него похоже... я тоже сюда ушла.

Она поежилась и пожаловалась.

– Здесь тоскливо.

Мелькает игла в руках Великой Матери. Бубном, заставляющим мир дышать, гудит ее сердце. И что за дело ей, огромной и вездесущей, до двух заблудших душ? Найти бы тропу, только...

...их пишут кровью.

А оленей в Арсиноре нет. Разве что тот, в зоосаду, но он не белый вовсе.

– Давно ты здесь?

– Не помню... я... глупость сделала, - призналась Хелена.

– Поспешила. Собиралась уйти от него, так, чтобы точно не догнал... а выходит, догнал. Ты меня заберешь?

Боялась ли она того или же, напротив, надеялась?

– Если хочешь.

– Не знаю. Я... я уже ничего не знаю. Он сказал, что любит... было время, когда я за эти слова душу продала бы... или на самом деле продала? Это же не ад. Чертей нет. Только волки.

Волчья стая спрыгнула на землю.

Они приближались неспешно, зная, что бежать Лизавете некуда.

– Не бойся, - сказала Хелена, выступив вперед. И руки раскрыла, протянула, позволяя волкам прикусить ладонь.
– Они не тронут. Я, наверное, скоро стану такой же. И ты становись. Будем по небу бегать.

У волков были человеческие глаза, и это Лизавете совершенно не понравилось.

Вот не для того она на свет появилась, чтобы по небесам зачарованного мира носиться... хотя огромный белый зверь усмехнулся и голову наклонил: мол, отказываешься зря. Даже не пробовала ведь.

– Поехали, - Хелена легко вскочила на другого волка, поменьше и вовсе бледного.
– А я... я сбежала, но все равно ждала, что он за мной придет. Сам придет. Понимаешь? А он тебя послал... и наверное, я дура? Нельзя любить чудовище.

– А ты его любишь?

Волки легко оттолкнулись, кувыркнулись, и уже земля осталась внизу. Небо было гладким, будто шелками вышитым. И звезды горели ровно этакими рождественскими фонариками.

– Раньше любила, когда... он мне гадости говорил, а я лишь глядела... и думала, как бы не узнал... если бы узнал, я бы от стыда провалилась. Еще и этот его... дядюшка со своими разговорами задушевными. Мол, мальчик нервный, но это из-за дара... у менталистов бывает... надо лишь потерпеть... главное, не уступать ни в чем. Я и не уступала. Держалась.

А шерсть у зверя мягчайшая, будто пух лебединый.

И Лизавета гладит волчью шею, приговаривая:

– Неси меня за дальние леса, за горы и моря...

Он и несет. Только лапы легко касаются небес, а где-то внизу и вправду мелькают горы, будто из бумаги вырезанные, с морями вместе. На морях даже кораблики есть, Лизавете видно преотличнейше. А вот и город... игрушечный, не иначе.

Но стена стоит высока.

Людишки, будто муравьи, внутри мечутся, а по-над ними громадиною стеклянной поднимается замок.

– Красиво, - сказала Хелена равнодушно.
– Раньше такого не было.

И волку свистнула по-разбойничьи, подгоняя. Тот и кинулся вниз, к замку сияющему. Красным горит, точно пламенем объят.

И страшно.

И тянет вниз неудержимо.

И вот уже волк, оземь ударяясь, человеком оборачивается. И не только он, вся стая.

– Идите, - говорят в один голос.
– Вам тут не место...

– Но...

Лизавета хватает Хелену за руку и тянет. Нечего спрашивать. Если путь кто-то открыл, не важно как, надобно пользоваться, а то ведь мир здешний дюже ревнив, не всякого человека выпустить готов. А уж такого, который сколько бы нибудь времени провел в нем, так и подавно отдать не захочет.

А идти тяжело.

Ноги проваливаются в камень, словно в мох. И вытаскивать приходится, а сил нет. Сесть бы... вот тут, на землю...

Хелена и села, обхватила колени, голову положила.

– Вставай, - Лизавета дернула ее за руку.
– Нельзя здесь.

– Я не хочу возвращаться.

– Почему?

– Там опять он будет.

– И что?

Она все же поднялась. Замок, объятый алым пламенем, гляделся нестрашно, нарядно даже. И Лизавета точно знала, что идти ей туда и сворачивать неможно, главное вон да той тропки добраться, которая нитью пролегла по-над землей.

Всего-то шаг.

Или два.

Сдюжит. В конце концов, у нее сестры...

– Я не хочу к нему...
– Хелена сделала этот треклятый шаг.

– К нему не иди, - согласилась Лизавета.
– А что, кроме него у тебя никого нет?

– Отец... меня после всего не примет... он строгий. И у меня еще сестры. Им замуж идти. Если кто узнает, что я... что такая... опозоренная... а матушка против отца не пойдет. Она всегда говорила, что мне Университет не нужен. Сговорила даже, за родственника своего, дальнего... только я... я батюшку умоляла отпустить... надеялась, что выучусь и никто мне не указ будет. А вышло... что вышло.

– У меня вот сестры есть, - Лизавета стиснула вялое запястье.
– Две. И тетка престарелая. Я к ним вернуться хочу. Понимаешь?

– Да.

А взгляд вновь пустой. Крепко держит ее мир, опутал душу шепотом лживых обещаний, мол, останься и примеришь теплую волчью шкуру. Научишься оборачиваться, через пень кувыркнувшись, а там и небо близехонько с колючими звездами. Вольное, бескрайнее.

Врет.

– Да и... разве не хочешь поговорить со своим этим... как его?

Хелена промолчала.

– Высказать ему в лицо все, что наболело?

– А если убьет?

– Ты и так почти мертвая. Больше не убьет... и вообще, ты его и сама можешь... если захочешь, конечно. Хочешь?

– Н-нет.

Растерянность.

И обида. И... любовь вправду болезнь, коль так на людей действует.

– А может, еще помиритесь, если простишь его...

– Его простила...

Красная нить дорожки сама скользнула под ноги. А тонкая, и гудит, и звенит струной. Попробуй-ка удержаться на ней, не свалиться в пропасть, что вдруг открылась.

– Давно простила, - Хелена всхлипнула тихонько и спросила.
– Только понять не могу, почему у нас все так... криво получилось?

– Ты это у меня спрашиваешь? Вот найдешь его... только сразу не говори, что простила. Сперва скалкой там поздоровайся или сковородкою. Оно для вразумления самый что ни на есть отличнейший инструмент.

Не замолкать.

Идти.

И вниз не глядеть, потому как снизу на Лизавету тоже смотрят и отнюдь не волки с человеческими глазами. Люди... сколько их... женщины и девушки... вот одна в знакомом платье, какое во дворце носит прислуга... а вот и дама, явно из тех, о ком в обществе приличном говорить не принято. Она презрительно кривится и явно сказала бы Лизавете что-то, только...