Оранж

Темны, вездесущи казнённые сути.

А мухи заместо голодных ворон.

Густое смешение – воля анархий.

Бурлит затухание, клонится чад.

Погибли за спор пары веток монархий

три тысячи ранее живших солдат.

Кофе с новым мёдом

Рвота пчелиная, ставшая мёдом,

вновь подслащает кофейный настой,

радуя сластью, бывавшею в сотах,

и шоколадной, густою водой.

Ночь луноликая с ласковым бризом

дарит покой и стихи в тишине,

и, прикоснувшись к стеклу и карнизу,

в комнату вторглась и лезет ко мне.

Тишь лаконичная слуху отрадна.

Скрытый пейзаж стал приятней глазам.

Стало темно и стал город опрятным.

Старость кукушки пристыла к часам.

Время как будто бы остановилось.

Мягкое кресло почти обняло.

В сумраке многое сразу забылось.

Солнышко грёзы внутри проросло.

Створка окна осязаемо дышит.

Форточный вид, как забытый отсек.

Кажутся волнами старые крыши,

и между ними мой дом, как ковчег.

Словно индеец с сетями морщинок,

я обживаю промятый свой трон,

что между мебели и паутинок,

свитков обоев с обеих сторон.

Тьма опоясала и окаймила.

Пот просолил и просалил халат.

В жизни совсем не уютно, не мило,

и накопились бездарности дат.

Темь погасила оттенки и звуки,

небо завесив графитной парчой,

и, как на шар положила все руки,

как перед фокусом пред ребятнёй.

Разум опять озадачен печалью,

ввергнут в пучину тяжёлых морей.

Сердце стучит под давнишней медалью,

коей горжусь средь законченных дней.

Кружится дух и смиряется с бытом,

болен, двошит в предвкушении снов.

Я пребываю живым, но зарытым

под нависаньем густых облаков.

Мирность, затишье, покой, монохромность

взяли в кольцо, как чумная орда.

Малый, обычный вникаю в огромность,

приобретая тоску и года.

Тучи, как ватой, бахчой нависают

и заслоняют светильник вверху.

Нотки табачные ум опьяняют,

тонко струятся, клубами бегут.

Тлеет рябиновый жар сигареты

и согревает нависшую мрачь,

как и созвездья бегущего лета,

хоть от тоски пей и искрами плачь…

Вторично одичавшие домашние собаки

Набор из отпетых, отъявленных тварей

делю и бросаю в бетонные рвы.

Любуюсь боями, рассорив три пары.

Царю, развлекаюсь, стравив их умы.

Колечки товариществ я размыкаю,

как звенья цепи в полуржавом ладу.

Одних наказую, других поощряю,

а самых убогих к престолу веду.

Корыстью, безжалостью рушу их связи.

Свожу, как бойцовых собак, петухов,

слежу за побоищем, руганью мразей,

что бьются за крохи с хозяйских столов.

Они растерзают друг друга бесспорно,

сдерут с оппонента одежду и мех.

Традиция эта жутка, но задорна!

Я как коммерсант знаю сотни потех.

За акт снисхождения, каплю монеты,

за право на власть и мой княжий почёт,

за пункт привилегии, отпуск средь лета

двуногий безумец и друга порвёт.

Голодные звери в безвыходном ринге,

забыв про сочувствие, святость и сан,

вопят, кровоточат, как дикие динго,

и кровь добывают из вражеских ран.

А я, словно Цезарь на верхней трибуне,

вкушаю животность и грешность рабов,

дарю себе зрелище, радости думам,

а выигравшим псинам огрызки хлебов.

За час до поражения

Здесь дух пораженчества. Дух катастрофы.

Почти что бескровные вены, ряды.

Убитыми густо засорены тропы.

Защитники, будто бы ворох руды.

Траншеи забиты упавшими мёртво.

Повсюду заторы, пожарищ угли.

Окопы, как будто канавы и фьорды.

И в этих могилах мы все залегли.

Остатки полка утопают в трясине.

Фуражка командная клювом в земле.

Терпимый разгром уже словно рутина.