Оранжерея

Сна не было ни в одном глазу. Не стоило пить кофе на ночь, пусть и дарового. В лопатку упи­ралось что-то твердое и маленькое. Пропавшая запонка. Принц на горошине. Помаявшись часа три и так толком и не уснув, он встал и пошел в ванную пить «оду.

Выключатель сухо стрельнул, и свет плафона вновь больно ударил по глазам. Кажется, именно в этом номере застрелился барон фон Валь, ко­гда его бросила юная Потоцкая? Громкая была история. В кармане его кителя нашли француз­скую предсмертную записку. Войдя в сумрачную комнату с зашторенными окнами, денщик поло­жил на низкий столик срочное письмо для него, полагая, что его господин попросту задремал в кресле у камина, и на цыпочках вышел, тихо при­крыв за собою дверь, хотя барон вот уже несколь­ко часов как не был способен принимать земную корреспонденцию и обращать внимание на де­ликатность прислуги... Или это случилось этажом выше?

Жмурясь, Марк открыл воду и нащупал на стек­лянной полочке стакан. На него глядело обеску­раженное лицо с мутными глазами, рассыпанны­ми волосами и первой, наждачной, щетиной на впалых щеках. Потушив в ванной свет, он вер­нулся в комнату, сел за письменный стол у окна и зажег лампу на подвижной ножке. Некоторое время он посидел без движения, прислушиваясь к туманному звучанию до-минорного вальса Шо­пена, едва-едва доносившемуся откуда-то из-за сте­ны. Игравший быстро взбегал по спирали музы­кальной лестницы все выше и выше, скользя кончиками пальцев по гладким перилам (она ждет, он еще успеет сказать ей, убедить ее), и вдруг, будто оступившись, осекся в самом нежном ме­сте. Марк еще посидел немного в той же позе (холодный лоб упирается в правую ладонь, левая рука простерта на столешнице), надеясь, что му­зыка возобновится. Этого не случилось, но она продолжала еще некоторое время сама собой зву­чать в его голове по мнемонической инерции, болезненно трогая какие-то очень чувствитель­ные части из его прошлого, с каждым витком все больше и больше истончаясь, отлучаясь от свое­го материального источника, превращаясь в реп­родукцию репродукции, пока не обратилась в яр­кое облачко уже неразличимых обертонов и не истаяла совсем. Тогда Марк встряхнулся и при­нялся рыться в выдвижном ящике стола.

Он нашел там обычный набор писчебумажных принадлежностей: конверты, шариковую ручку, от­рывной блокнот и листы фирменных бланков гос­тиницы.

Во дни его молодости, когда он нередко оста­вался на ночь-другую в «Углах», писчая бумага была веленевая, высшего сорта, конверты были несколь­ких видов и цветов, на разные случаи жизни (де­ловое письмо, поздравительная открытка с упи­танным швейцаром в синей ливрее у сверкающих дверей, любовное послание и даже крохотные конвертики для визитных карточек), теперь же постояльцам скромно предлагалась щуплая стопка желтоватых листов средней гладкости, сквозисто-тонких, почти плюр, на обороте писать нель­зя, сильно нажимать на перо тоже. Он выбрал отрывной блокнот, растормошил спящую ручку, сделав несколько пробных росчерков (Нечет, Марк Нечет, homo scribens [61] ), перевернул страни­цу и начал писать — как уже когда-то очень дав­но было, именно так, ночью, у окна, он сидел и писал в номере, но когда это было, он не мог вспомнить.

61

Homo scribens — человек пишущий.

Через час, когда за окном уже рассвело, он поднялся из-за стола, вынул из бумажника десять марок, вложил их в исписанные листки блокнота и положил поверх ее платья на стуле. Затем он не торопясь оделся, ввинтил в манжеты (правый все еще был неприятно-влажным) запонки, за­шнуровал ботинки, повязал галстук. Да, вспом­нил. Конечно, как он мог забыть. Той ночью тре­щали в камине березовые поленья, а за окном было все в снегу, мягкая зимняя тишь, и от его шинели в номере пахло цветами.

Он еще с минуту постоял над мирно спящей девицей, прислушиваясь к ее дыханию и думая о чем-то, что не имело к ней уже никакого отно­шения. Наконец, он посмотрел на часы и вышел в коридор, оставив ключ от номера с внутренней стороны двери.

Дорогая Мария!

Носить это имя Вам не очень-то к лицу (и я Вам настоятельно рекомендую заменить его на что-нибудь более эффектное, на Жанну или Анжелину), но пусть оно будет чем-то вроде Вашего пробного сценического псевдонима, тем более что разыгранный Вами и Вашим брат­цем фарс вышел на славу. Да, Вы не ослыша­лись, я говорю «вашим братцем», потому что у этого ловкого парня такие же редкие светло-зеленые глаза, что и у Вас, Мария, и та же ма­нера вопросительно вскидывать одну бровь: согласитесь, не нужно быть Шерлоком Холмсом, чтобы заметить это.

Игра и вправду была впечатляющей. Прими­те мои поздравления. Полагаю, что легкий грим и пара цветных контактных линз (только ни в коем случае не очки — это сразу насторажива­ет), а также сдержанность по отношению к чужим бумажникам (для него) и обновление гар­дероба и несколько уроков сценического мастер­ства у отставного актера в потертой бар­хатной куртке (для Вас) вознесут Ваше искус­ство на недосягаемую в городе высоту. Что до меня, то я почти попался, но обо мне — позже.

Итак, Мария, подведем итоги. 80-марок (не считая чаевых) я заплатил за Ваш иллюзорный обед с шампанским в компании с ходульным пер­сонажем в дорогом галстуке — подробность яр­кая, браво. Кстати, о дороговизне: с каких это пор «Moet» в «Углах» стал стоить полсотни (де­тали, Мария! внимание к деталям!), если за него никогда не просили больше сорока? Это было первое sic, отмеченное мною как бы на полях Еще там упоминались, кажется, трюфли, рос­кошь юных лет. Это напрасно. Смею предполо­жить, что Вы ихвжизнине нюхивали, все равно, пъемонтских ли или черных, — хотя у Вас все еще впереди. Хочу все же надеяться задним чис­лом, что Ваш братец не мучил Вас весь вечер голодом и вынес Вам хотя бы тарелку остыв­шего супу из кухни. И наконец последнее, дорогая Мария и компания (кстати, портье тоже уча­ствует?), чтобы покончить с темой ужина: про­стите, но «RoyalBlend'oM» там тоже не пахло.

Это было мое второе sic(значение можете найти, полистав словарь), после которого я решил досидеть до конца представления. Еще один совет опытного сердцеведа: на Вас долж­ны быть настоящие золотые «цацки», чтобы люди Вам верили. Отнесем его к разделу «внеш­ний вид актера». Но это — в сторону, как вы­ражается один мой знакомый, владелец бан­ка. Вернемся к нашим подсчетам. Итак, сперва было 80, Далее, согласно устному договору, 200 марок двумя купюрами, достоинством в 100 марок каждая, я отдал за (как оказалось, еще более иллюзорное) право обладать Вами, дорогая, с 10 часов вечера четверга 16 марта до 8 часов утра пятницы 17 марта (по Грин­вичу): всего 10 часов непрерывного хрономет­ража, или 600 скоротечных минут, больше по­ловины из которых уже истекли к моменту написания этой фразы (за окном снова заря­дил дождь, будь он проклят). В этой сцене я легко мог бы заупрямиться и сторговать ма­рок пятьдесят или даже семьдесят, да Бог с ними, речь не о том. Цена не имела значения, и я знаю еще только двух человек в городе, ко­торые могут себе позволить сказать так.

В свою очередь я охотно признаю, что мое упоминание о комендантском часе с точки зрения современной психологии было жалкой уловкой. Но, заметьте, не с литературной. Оно понадобилось мне, чтобы сдвинуть все дейст­вие с мертвой точки и перейти к следующему акту. Едва ли у Вас, конечно, не было запасного варианта на случай отступления, чай не впер­вой (как говаривал один оранжерейный сто­рож «во дни моей первой любови»), хотя пер­спектива вновь ублажать пожилого портье за возможность переночевать в его луком пропахшей комнатенке Вам не слишком улыбалась. Но и это тоже — в сторону. Будем милосердны Идем дальше (если Вы успеваете за мощным хо­дом моей мысли): еще 100 марок я отдал на­шему славному портье за номер (кстати, он оплачен до полудня, имейте в виду) и положил ему в шершавую лапу еще десять за растороп­ность. Что же у нас выходит, Мария? Всего 390 марок новыми, месячное жалованье трубо­чиста или помощника мясника, спущенное (это именно то слово, что мне нужно) за один до­ждливый вечер. Кажется, я ничего не упустил. Не так уж плохо, Мария, не правда ли? Теперь можете проверить мои расчеты.

Пока я все это пишу, Мария, сидя за столом, спиной к Вам, Вы преспокойно спите в оплачен­ной мной мягкой постели, и я могу сделать с Вами, что захочу, — вытолкать в шею на тем­ную мостовую, задушить подушкой, а потом самому выброситься из окна (дефенестраций у нас в роду еще не было) или насладиться Вами (это громко сказано, но пусть останется так) каким-нибудь экзотическим способом, предва­рительно связав Ваши хрупкие руки галстуком. Подумайте об этом, Мария, в третий раз пере­читывая эту заметку за завтраком, хоро­шенько подумайте об этом.

Кладу еще 10 марок для ровного счета с условием, что Вы купите себе как бы от меня букет цветов.

Не понимаю, зачем я так многословно про­щаюсь с Вами (ибо, когда Вы проснетесь, меня уже здесь не будет), наверное, оттого, что ме­ня не оставляют разного рода сомнения. А что, если все это совсем не так, что, если это только игра моего воображения, и нет у Вас ника­кого брата, и все как-то само собою сложилось, что этой ночью мы оказались вместе в одном номере, и в ресторане просто подняли иену на шампанское, а в коробку дорогих папирос под­ложили дешевых? Не знаю. Может быть, я толь­ко хочу уверить самого себя, что я не из тех, кто толкается у окошка театральной кассы, требуя вернуть деньги за билет, что в этом театре я — хозяин и что мне довольно хлоп­нуть в ладони, чтобы в зале погас свет.