Осень матриарха

Я торопилась выучиться на шпиона и оттого по преимуществу сидела на месте, зубря первоисточники даже летом. Поскольку стратегию и тактику ведения боевых действий нам тоже давали, я могла убедиться в том, как неграмотно и непрофессионально мы побеждали. Вопросы провиантского снабжения решали также халтурно: первобытным обменом и собирательством, а также оказанием населению побочных услуг. Хотя мы ведь занимались махровой партизанщиной! Невольно приходило в голову, что у победоносной армии на марше должны возникнуть неразрешимые проблемы: вытопчет под корень всё живое. Хотя в масштабных боях, наверное, мог бы выручить ритуальный каннибализм.

Языки и обычаи, тем не менее, преобладали. Половину нашего выпуска нацеливали на таинственный и, безусловно, весьма продвинутый Эроский Каганат: язык, история от древнейших времён до середины двадцатого века, обрывки наиновейших хроник - по существу, сплошные сплетни. Эро было нашей Средней Азией плюс Малайзия: кочевой быт пустынь, пираты прибрежных вод, мудрые суфийские патриархи, женское бесправие, мужское угнетение, небоскрёбы типа знаменитых башен Петронас. Электроника, настолько продвинутая, что смогла по факту закрыть над страной небо: все подозрительные спутниковые устройства тотчас сбивались, стальные птички с начинкой - нередко тоже, аэробусы понуждались к принудительной посадке, их экипаж и пассажиры депортировались. Говорили - оттого, что мы лет двадцать назад нахраписто оттяпали от Эро спорную территорию небольшой автономии, так называемое Северо-Восточное Предгорье. Жили там в основном христиане, которые не испытывали никаких притеснений, кроме принудительно-бесплатного преподавания арабской поэзии в школах первой ступени, что было далеко не всем из них по мозгам. Добровольно-платных туристов с другой стороны горного хребта, однако, принимали хоть с большой оглядкой, но радушно. Я лично сразу причислила себя к невыездным и нельготным категориям: так показалось пристойнее и заодно дешевле.

Моих сил вполне хватало на сдачу экстерном, только вот в Лэн я не наведывалась. Отчасти специально: что там поймёшь за неделю. В Эдинере же с успехом заменяла Нойи, вышедшего из строя по причине брака. Он в своё время услаждал женщин, я теперь - в основном мужчин, хотя были и экстравагантности. Но не увлечения - по вполне понятной причине. Нет, женщины были чудесные, тем более что сами заражались моими мыслями, а заразить меня семенем в принципе не могли. С Майей-Реной, умершей или чудом оставшейся в живых, было примерно так, как с разбитой вазой: сложить вместе при случае можно, срастить - никак. Это влияло на её бледные копии - с ними не было истинного разрешения, лишь множество мелких оргазмов, как у львицы в течке.

"Похоже, я забываю про своих слушателей. Хотя они ведь лишь по виду дети. Ладно, остеречься всё равно бы не мешало".

Среди мужчин было немало многообещающих личностей: внаглую, как в детстве, когда тебе срочно надо приспособиться к окружающему, я от них не заимствовала, по крайней мере не чувствовала такого сама. Впрочем, как знать: иногда учишься так, иногда этак. Но лучшим из тех, кто проходил через мои руки, точнее, лоно, бесспорно, был Имран.

Имя его по-арабски означало "Правильный" или "Надёжный". Внешность была респектабельная: белая кожа, благородные черты лица, волосы и борода - цвета воронова крыла и приглажены волосок к волоску. Из карих глаз так и прыскал глубочайший интеллект. Чего, казалось бы, желать женщине?

Имран Китабджи был журналист из породы рьяных борзописцев. Нет-нет, он не стоял с жаждущей кинокамерой в рядах оппозиции, нарывающейся на камеры совсем иного толка. Не гонялся за злободневными и густо наперченными сплетнями; не брал, как у нас говорят, интервью из-под топора. Периодические издания, в которых он соизволял отметиться, слыли консервативными и проправительственными. Статьи и заметки были выдержаны в спокойно благожелательном тоне, каковой приличествует блестящему стилисту. Однако поднаторевший читатель умел углядеть в тексте одну-две закорючки, похожих на свиной хвостик, прицепленный к месту, где у ангела сходятся концы сложенных крыл, - и эти закорючки сводили на нет все его (текста и/или читателя) благодушие и умеренность. Ибо законопослушное перо обмакивалось в природную жёлчь и дёготь, незаметно подмешиваемый к мёду официальных славословий. Бумага всё это хоть и выдерживала, но готова была отравить читателя, как незабвенная книга о соколиной охоте, описанная Дюма в "Королеве Марго" - короля Карла Девятого.

Благодаря одному из таких литературных перлов мы с ним и сошлись. К забору моей академии притулилось небольшое "знаковое" кафе, где можно было в перерыве между лекциями перехватить сэндвич-другой. Называлось оно "В глубоком Эзопе" (снова литературная и языковая перекличка с рутенским) и для Имрана, должно быть, служило метафорой его собственного творчества. Он захаживал сюда, чтобы скромно порушить закон Мухаммада: заказать графинчик ананасного ликёра и призвать к его распитию какую-нибудь симпатичную даму из завсегдатаев (завсегдатаиц, завсегдатаек)? Меня он, как заявил тогда, заметил оттого, что я тихо ржала в кулак над слезливой передовицей о детских приютах, вышедшей из-под его эпохального пера.

Называлась статья литературно и слегка постмодернистично: "Где он, дом бедняка?" Как бы Фолкнер с лёгкой примесью Торнтона Уайлдера. В ней государству Эро объявлялась анафема за то, что там существует так называемый "налог на нищих" неотчуждаемая земля, облагаемая податью в пользу неимущих, а, значит, сами эти бедолаги мыслятся неистребимой деталью эроского социального пейзажа. После преамбулы автор обрушивался на сирот - вернее, то обстоятельство, что в богатой стране нет ни одного сиротского приюта, иначе - орфана или Дома Ребёнка, как это принято в цивилизованной стране, а, следовательно, имеется налицо множество беспризорных. Несколькими абзацами ниже автор выражал беспокойство по поводу малолетних эдинерцев, отправленных по ту сторону гор якобы в новую семью, но на самом деле - для пересадки их органов усыновителям. В особенности одушевлял его факт, что парламентские депутаты сразу после публикации закона против импортации сирот взяли себе каждый по спорному младенцу, иные - сразу по два.

– Чему вы смеётесь, милостивая ина? - спросил Имран. Он сидел за соседним столиком, так что заговорить со мной было в любом случае легко.

– Изворотливости авторской логики, - ответила я. - Из существования вакуфных земель выводится наличие нищих. Из не-существования сиротских приютов - опять-таки наличие реалии, тогда как естественно предположить её отсутствие. У нас тут, слава Тергам, свои мусульмане в наличии: ручные, интегрированные в общество...

Мысленно я добавила: "Например, мой аньда Керм, у которого карха в ножнах редко залёживается".

– Так что я знаю, - говорила я тем временем.
– Исламское правительство тратит вакуфные деньги на самые разные нужды общества, поэтому сам вакуф неизбывен. Сирот в исламе попросту нет: там мощная система родства и культ ребятишек, так что был бы младенец - а руки, чтобы принять его с земли, найдутся. Но вот повальное распределение деток по приказу свыше явно пахнет чем-то нехорошим. Поматросят и бросят.

– И огласки на сей раз не будет, - он кивнул.

– Думаю, что нет, - отозвалась я.
– В смысле что да. Ибо на что нам ниспосланы порох в пороховницах и жидкая сажа в чернильницах? Зачем требуется оттачивать калам острее кинжала и почему сунна говорит, что кровь воина ценится дешевле чернил учёного?

– Вы задаёте слишком пафосные вопросы. - Он рассмеялся и поднялся с места. - И, разумеется, знаете меня в лицо.

– Да, - подтвердила я.
– Но только в лицо - не более.

Если учесть, что диспозицию сцены выбирал и создавал он, ясно, чем и где всё закончилось.

Теперь мне кажется, что вся эта сцена была подстроена далеко не во имя ловли бабочек сачком.

Любовник он оказался беспрецедентный даже на мой вкус и взгляд. Некая финальная укороченность делала его неутомимым, фантазия - изощрённым до предела.

Умственное знание Имран тоже умел дарить. Он отточил моё понимание исламских имён: какие отличаются от христианских огласовкой (Иосиф, Юсеф - Юсуф), какие дают аналог. Его собственное имя ставилось вместо библейского Иоаким, Яхим, и обозначало мужа Анны, матери Девы Марии, иначе Марьям бинт Имран, но неожиданно расширялось. "Имран" обозначало и прадеда Иисусова, и мощный род, нежным отростком коего был пророк христианства. "А вот имя вашего батюшки - Эно, Энох, Енох - передаётся у нас как Идрис. Как и библейского Еноха, Идриса взяли на небо живым, только что в Коране это погуще расписано".