Останови моё безумие

– Сейчас, – говорит он, поднимаясь, и снова лишает меня своей близости. Влад стелет небольшую скатерть и расставляет на ней пластиковые контейнеры, поочерёдно расправляясь с крышками. В них только лёгкие закуски – овощные салаты, рыба и грибы. Запахи смешались, но выглядит всё довольно аппетитно, я почувствовала, что на самом деле проголодалась, Влад с готовностью отломил мне мякиш белого хлеба, а после того, как я заулыбалась, не задумываясь, начал кормить меня сам. В первый раз, нахмурив от его самоуправства брови, теперь я не сопротивлялась, с готовностью раскрывая рот следующей насаженной на вилку порции, отчего мы бесконечно переглядывались и счастливо улыбались друг другу. Влад совершенно не ел ничего, видимо затеяв обеденный перерыв исключительно ради моего кормления.

Я чувствовала себя маленьким ребёнком с ним, совсем не приспособленной к жизни, не умеющей ничего, но, как же я хотела, как же сильно я хотела сделать его счастливым.

Он самостоятельно собирает остатки, снова закрывает крышки, сбрасывает в траву крошки и убирает всё назад в ту же сумку. Он возвращается ко мне, и нет в его мыслях ничего постороннего, только быть рядом, как я осмелилась просить его, чувствовать меня так же, как я чувствую его. Он садится рядом со мной, и наши глаза в долгом молчании устремляются навстречу друг другу.

– «А может, нам не нужны были… они… – эти слова?» Я слышу тишину, медленно обволакивающую нас, такую разную, мне радостно вот так помолчать с ним, потому что во мне так много чувства, что слова кажутся совсем не выразительными и бесцветными, я дотрагиваюсь до его висков, прижимая холодные пальцы к любимому лицу, Влад опускает веки, льня к моей руке:

– Хочу написать тебя, – заворожено повторяю вслух задуманное желание.

– Хорошо, – улыбаясь и не открывая глаз, безропотно соглашается он.

Я отрываю от него свою руку и слышу мягкий вздох, альбом с карандашом уже приготовлены на моих согнутых коленях, Влад медленно вытягивается на пледе, неотрывно следя за моими руками. Я пытаюсь завязать волосы в хвост, но непослушные пряди так и норовят рассыпаться по плечам.

– Оставь… – тихо проговаривает он, смиренно согласившийся побыть обездвиженным манекеном на сыром пледе с просочившейся влагой лесных трав.

– Хочу видеть, как прячутся от меня твои глаза, – и он вновь закрывает свои, – как путаются твои пальцы в своевольных шёлковых прядях, – он протягивает руки ко мне, а мои щёки алеют от его слов.

Я оставляю безуспешные попытки с волосами и склоняюсь над ещё белоснежным листом, ощущая не проходящий и ещё больше вгоняющий меня в краску жар. Рука начинает выводить резкие и беспорядочные мазки по бумаге, я ни разу не смотрю на лежащего Влада, безнадёжно опечаленная, что портрет не будет реальным, время стремительно убыстряется, а я всё равно не могу заставить себя взглянуть на него, боясь захлебнуться. Я не смотрю и на вырисовывающиеся контуры мужского лица, временами, когда не заколотые волосы скрывают моё лицо и когда мои глаза действительно прячутся от Влада, я ловлю себя на том, что его лицо и так неотступно со мной, оно отражается в моих глазах, оно высечено в моём сердце и тогда рисунок на простом листке из школьного альбома начинает дышать и жить. Я несмело открываю глаза на него, только закончив работу набравшись сил посмотреть на набросок полностью. Страх проходит, уступая место разочарованию, не смогла, не сумела.

Я не знаю, что видит Влад в моих застывших на рисунке глазах, но голос его звучит обеспокоенно:

– Что случилось? Мира, что-то не так?

Я протягиваю ему неудавшийся рисунок и прижимаюсь к его груди. Возглас его восхищения прорезает воздух, но я по-прежнему продолжаю дышать в его рубашку.

– Тебе не нравится ведь? Так? – тихонько спрашивает он, прикасаясь губами к моей макушке. Я киваю, сильнее вцепляясь в него, но ему недостаточно такого ответа,

– Почему? – в его голосе нет настойчивости, он просто знает, что я всё равно откроюсь ему.

– Твои глаза…, – получается слишком тихо и это вынуждает меня повторить, – твои глаза, наши глаза… – он всё понимает по этим коротким и сбивчивым фразам, обнимает меня, крепче, бессильно шепча:

– Ты жалеешь? – эта обречённость в его голосе убивает меня немедленно, но она же и отрезвляет.

– Нет, – голос твёрдый, но я знаю, что не могу его убедить. – Нет, – повторяю, отстраняясь, чтобы смотреть ему в глаза, когда буду говорить ему нечто важное:

– Я люблю тебя, – слёзы неожиданно и без спроса стекают по лицу, застилая глаза, мешая вглядываться в едва заметные тёмные крапинки его глаз. – Люблю, люблю, люблю, – бросаюсь в его руки, тут же оказываясь пойманной в сеть его объятий и нежный шёпот:

– Знаю, моя маленькая, знаю, – он начинает лихорадочно покрывать моё лицо поцелуями, они солёные, пропитанные моими же слезами, и я бесконечно счастлива, и пусть это счастье горькое, всё равно… всё равно.

ВЛАД.

Я упаковал все вещи в сумки и теперь застыл возле не потушенного огня медленно тлеющего костра с выдернутым из альбома листом с запечатлённым на нём моим не улыбающимся лицом. В первые минуты я различил лишь безупречное своё сходство с талантливым изображением, ничего не понимающий в живописи я чувствовал едва уловимую жизнь, пульсирующую в рисунке, но сделанный простым карандашом этот набросок обнажал мои чувства, Мира удивительно точно изобразила наше с ней сходство, и сердце, перекачивающее по моим жилам одну на двоих с ней кровь, заныло. Может быть любовь, которая давала жизнь этому рисунку и была видна только нам двоим, но наше родство было известно всем и это испугало мою малышку. Испугало то, что она сама, своей рукой нарисовала ту грань, которую нам нельзя было нарушать, грань, оставляющую нашу любовь под запретом, грань, которую мы уже перешли и пути назад нет. Сжимая её в объятиях, я понимал, что готов страдать за нас обоих, если буду слышать её настойчивое: «Люблю».

– Пойдём? – спрашивает она совсем рядышком.

А я не могу решиться бросить набросок в огонь – причину её слёз.

– Не надо, – останавливает она меня, задерживая мою руку своими маленькими пальчиками. – Это ничего не изменит.

Я смотрю ей в глаза, в которых мелькает грусть, подавленная решимостью:

– Влад, ты – мой брат, – я содрогаюсь всем своим существом, но она будто не замечает этого, или просто от собственных слов содрогается вместе со мной, но вздохнув, продолжает, – Этого не изменить, но мою любовь тоже… не изменить.

«Лгун! Скажи, в чём ты раскаиваешься? В том, что прошлая ночь исполнила твою мечту или в том, что, не дожидаясь рассвета, ты сомнамбулой готовил вещи для пикника, чтобы побыть вдвоём с Мирой? Или в том, что, как влюблённый по уши подросток, испугался утром её взгляда и тысячу раз отменил все планы, но в самый последний момент всё равно увёз её ото всех? Всё дело в том, что нет в тебе этого раскаяния? Есть пряная горечь, обволакивающая твои чувства к ней, страх ненависти в её глазах, но ты не раскаиваешься. Тебя уже не может остановить то, что она твоя сестра, ты не хочешь забывать об этом или притвориться, что это не так. Нет. Это чувство, напротив, ещё больше опьяняет тебя, потому что родство с ней – ещё одна неразрывная, связывающая вас нить, она заставляет тебя чувствовать несуществующее во вселенной счастье: она ближе к тебе, она твоя…»

Я думал об этом, пока мы в привычном молчании добирались до моей машины, Мира шла чуть поодаль от меня, впереди, я медленнее шагал по её следам, считывая её шаги и наблюдая, как покорно склоняется молодая трава под её ногами. Я загрузил сумки, Мира ждала меня у передней двери, оглядываясь на редкий лес и подёргивая плечами от непривычной прохлады. На миг я залюбовался её хрупкой фигуркой, такая маленькая она вызывала во мне чувство непреодолимой нежности, я, не стараясь, подошёл к ней неслышно, обнимая её со спины, вынуждая вздрогнуть от неожиданности, но она сразу же обмякла в моих руках, теснее прижавшись к моей груди. Где-то далеко спрятавшаяся мысль, но сейчас очень близко проплывшая по поверхности моего сознания – «А что если желание заботиться о ней пересилило бы мою любовь и я по-прежнему оставался для неё только братом?» – теперь не испугала меня, я вдохнул пьянящий запах её волос, прошептав: