От Второй мировой к холодной войне. Немыслимое
Шрифт:
Высокую оценку советскому вождю дал «про себя» и американский президент: «Я могу иметь дело со Сталиным, – сделал запись он в своем дневнике 17 июля. – Он честен, но чертовски умен».
Трумэн заметил по итогам первого дня дискуссий: «Сталин не произносил длинных речей. Он быстро сводил аргументы к вопросам силы и не сильно терпел другой подход…
Вслед за завершением первой встречи мы были приглашены в большой банкетный зал дворца Цецилиенхоф, где русские развлекли нас роскошным банкетом за огромным столом шириной в 20 футов и длиной в 30 футов (6 на 9 метров – В.Н.). На столе стояло все, что можно было вообразить, – гусиная печенка, икра, все
Трумэн, по его воспоминаниям, в тот вечер работал допоздна – доставили почту из Вашингтона. «В одиннадцать вечера мой племянник Гарри Трумэн приехал на несколько дней погостить. Он сын моего брата Вивиана, и несколько дней назад в Антверпене я сказал генералу Ли, что мой племянник находится на европейском театре и что я хотел бы его видеть. Они нашли его на борту „Куин Элизабет“ в гавани Глазго готовым отплыть домой, но генерал Ли вовремя снял его с корабля и отправил в Бабельсберг». В составе американской делегации произошло пополнение.
18 июля. Среда
Трумэн и Черчилль договорились утром позавтракать в английской резиденции. «Утром 18-го после совещания с моими советниками, я пешком пошел в резиденцию британского премьера, чтобы нанести ответный визит», – писал Трумэн.
Черчилль хорошо запомнил эту встречу и возникшие у него мысли и эмоции: «18 июля я завтракал с президентом. Мы были одни и затронули многие темы. Я говорил о печальном положении в Великобритании, израсходовавшей более половины своих иностранных капиталовложений на общее дело, когда мы боролись совсем в одиночку, и теперь вышедшей из войны с большим внешним долгом в три миллиарда фунтов стерлингов… Нам придется попросить помощи для того, чтобы снова стать на ноги, а до тех пор, пока мы не сумеем как следует наладить свое хозяйство, мы не сможем оказать особенной помощи в обеспечении всемирной безопасности или в осуществлении высоких целей, намеченных в Сан-Франциско…
Президент затронул вопрос об авиации и коммуникациях. Ему пришлось столкнуться с большими трудностями в вопросах создания аэродромов на британской территории, в особенности в Африке, на строительство которых американцы затратили огромные средства. Мы должны пойти им навстречу в этом отношении и разработать справедливый план общего их использования…
Я стал излагать ему мысль, которая у меня явилась уже давно, о необходимости сохранить объединенный англо-американский штаб как организацию, во всяком случае до тех пор, пока мир окончательно не успокоится после великого шторма… Президент ответил на это весьма утешительно. Я видел, что передо мной человек исключительного характера и способностей, взгляды которого в точности соответствовали установившемуся направлению англо-американских отношений, у которого была простая и ясная манера речи, большая уверенность в себе и решительность».
Но, конечно, речь зашла и о бомбе. «До сих пор мы мыслили себе наступление на территорию собственно Японии при помощи массовых воздушных бомбардировок и вторжения огромных армий, – писал Черчилль. – Сейчас вся эта кошмарная перспектива исчезала…
Кроме того, нам не нужны будут русские. Окончание войны с Японией больше не зависело от участия их многочисленных армий… Нам не нужно было просить у них одолжений.
Внезапно у нас появилась возможность милосердного прекращения бойни на Востоке и гораздо более отрадные перспективы в Европе. Я не сомневался, что такие же мысли рождались и в голове у моих американских друзей.
Во всяком случае, не возникало даже и речи о том, следует ли применить атомную бомбу. Возможность предотвратить гигантскую затяжную бойню, закончить войну, даровать всем мир, залечить раны измученных народов, продемонстрировав подавляющую мощь ценой нескольких взрывов, после всех наших трудов и опасностей казалась чудом избавления…Окончательное решение теперь должен был принять президент Трумэн, в руках которого находилось это оружие. Но я ни минуты не сомневался, каким будет это решение, и с тех пор я никогда не сомневался, что он был прав… Решение об использовании атомной бомбы для того, чтобы вынудить Японию капитулировать, никогда даже не ставилось под сомнение. Между нами было единодушное, автоматическое, безусловное согласие, и я также никогда не слыхал ни малейшего предположения, что нам следовало бы поступить иначе».
Обсудили и вопрос о том, как информировать об этом историческом событии Сталина. «Сделать это письменно или устно? Сделать ли это на официальном или специальном заседании, или в ходе наших повседневных совещаний, или же после одного из таких совещаний? Президент решил выбрать последнюю возможность.
– Я думаю, – сказал он, – что мне следует просто сказать ему после одного из наших заседаний, что у нас есть совершенно новый тип бомбы, нечто совсем из ряда вон выходящее, способное, по нашему мнению, оказать решающее воздействие на волю японцев продолжать войну.
Я согласился с этим планом».
Беседы о бомбе между Трумэном и Черчиллем теперь происходили практически ежедневно.
А в 11 утра 18 июля началось первое заседание министров иностранных дел. Председательствовал Бирнс. По его инициативе расширили компетенцию СМИД, вменив ему еще и «подготовку мирного урегулирования для Германии». По настоянию Молотова было решено после создания СМИД в составе пяти стран сохранить и трехсторонний «ялтинский» формат встреч министров иностранных дел.
А к трем часам дня кортеж Трумэна прибыл к резиденции Сталина.
Сначала обед с неизменными тостами, после чего два лидера уединились для конфиденциальной беседы. Сталин ознакомил Трумэна с содержанием послания императора Японии с намерениями прекратить войну и принять принца Коноэ в Москве. Президент не стал раскрывать, что американцы давно расшифровали японские дипломатические коды и были в курсе инициатив Токио. Сталин поинтересовался, как ему поступить: ответить в общей форме, не отвечать вообще или отвергнуть предложение о диалоге. Трумэн высказался за первый вариант.
Налицо было стремление Вашингтона держать СССР подальше от дальневосточной дипломатии.
Трумэн поведал дневнику 18 июля: «Премьер-министр и я позавтракали вместе наедине. Обсуждали Манхэттен (это был успех). Решили сказать Сталину об этом. Сталин рассказал премьер-министру о телеграмме японского императора с просьбой о мире. Сталин тоже прочитал мне свой ответ. Он был удовлетворительный. Я верю, что японцы сдадутся, прежде чем вступит Россия. Я уверен, что они сделают это, когда Манхэттен появится над их страной. Я проинформирую Сталина об этом в подходящее время».
А в Москве в тот день заместитель наркома иностранных дел Лозовский передал ответ советского правительства на послание из Токио. В нем указывалось, что «высказанные в послании императора Японии соображения имеют общую форму и не содержат каких-либо конкретных предложений. Советскому правительству представляется неясным также, в чем заключаются задачи миссии князя Коноэ. Ввиду изложенного советское правительство не видит возможности дать какой-либо определенный ответ по поводу миссии князя Коноэ, о которой говорится в вашей ноте от 13 июля».