Отец Джо
Шрифт:
Мне как будто всадили пригоршню крючков в солнечное сплетение. Да, отец Джо попал в самую точку.
Что эта яростная, нелепая борьба, в которой я вообразил себя фундаменталистом у церковных ворот, противостоящим легкомыслию и банальности? А эти мои вечерние споры с Ллойдом о том, что затянутые, тенденциозные анекдоты в плане политики и морали выше анекдотов коротких и глупых?
За двадцать пять лет стажа мой юмор еще не был столь несмешным, как в последние полгода. Насколько во всем этом виноват я? В моей работе не было ни радости, ни благодарности, ни подъема, а уж о «добросовестности» и говорить не приходилось. Что, трудиться ради других? Ну уж нет, увольте!
Может, все дело в цепи неудач после длинной череды успешных
Закончилась первая фаза моей жизни. Я этого не понял, но понял отец Джо. Со свойственным ему филигранным искусством он шаг за шагом подводил меня к осознанию того, что я превратился в довольно-таки неприятную личность, что пора переходить ко второй фазе, но только не путем отрицания всех наработок — а именно так по обыкновению своему я и намеревался поступить.
Если бы отец Джо сказал мне все это открыто, я бы ощетинился, начал возражать или бы попросту сбежал. Но он говорил со мной на своем языке — языке молитвы, Господа и так далее. И сказал то, что есть — ни отнять, ни прибавить.
— Отец Джо, и как вам такое удается?
— Что именно, дорогой мой?
— Вы живете в этой розово-желтой громадине затворником. Без водительских прав. Без телевизора. В кино тоже, наверно, нечасто бываете. Вы придерживаетесь правил, которым без малого полтора тысячелетия. Как вам удается так удивительно точно схватывать суть самых что ни на есть мирских вещей? К примеру, того, чем я зарабатываю на хлеб? Среди ваших знакомых есть другие сатирики?
— Да нет, дорогой мой, только ты.
— Отец Джо, знаете, кто вы? Вы — воплощение мудрости в простоте.
Меня ждал очередной прыжок со скалы, и я должен был собраться с мужеством. Я знал, что это будет. То самое, что я все откладывал и откладывал. Потому что трусил не на шутку. Ну да больше я уже не мог прикрываться редактурой и всякой там совместной деятельностью. Мне предстояло научиться писать.
За последующие два года я и в самом деле написал свою первую книгу. Это была история американской сатиры последних тридцати лет — с подачи редактора определенных как «юмор-бум» — под названием «Перебор». Кое в чем книга получилась автобиографией, многих юмористов я знал лично, так что скала оказалась не такой уж и высокой. Однако все же пришлось расстаться со многими заблуждениями насчет смеха, сатиры и всего, что с этим связано.
Главное открытие — а я не мог его обойти, поскольку давал обзор лучшего из комедий двадцатого века, невероятно щедрого на гениальных комиков, — оказалось самым неприятным В то время как я боготворил смех и преклонялся перед теми, кто его вызывает — на театральных ли подмостках или газетных полосках, — сам я вовсе не был смешон.
Во мне не было того чудесного сумасбродства, которое мне так нравилось в других. Ленни Брюс, Зеро Мостел, С. Джей Перелман, Мел Брукс, Питер Кук, Терри Сазерн, Питер Селлерс со Спайком Миллиганом, Джонатан Уинтерс, Джон Клиз с Грэмом Чэпменом, Джордж Карлин, Лили Томлин, Ричи Прайор, Майкл О’Донохью, Даг Кенни, Джон Белуши, Эдди Мерфи, Гилда Раднер, Дэн Эйкройд — все они обладали способностью вызывать гомерический хохот. В то время как на мои попытки совершить революцию в умах отзывались лишь жидкими смешками. Спору нет, иногда великие комики переходили в атаку, избирая своими мишенями кто что: Кук — Макмиллана, Ленни — расистов, Прайор — Рейгана, Карлин — церковь — но все равно публика смеялась над самими комиками. Над их сумасбродством, над смелым выставлением напоказ собственных странностей, над полным разоблачением несовершенств, переходящих всякие границы.
Возможно, у меня был талант. Но, воспринимая мир по-своему, я попытался нивелировать природу истинно смешного, такую непохожую, я все скомкал, превратив в безликий
ширпотреб. Талант же, это бледное подобие настоящего дара, был делом десятым. Талант был словцом куда как жалким, когда речь заходила о ярких, исключительных качествах настоящего комедийного гения. Тех самых загадочных качествах, которые угадываются сразу, стоит только комику появиться; они вызывают у публики реакцию мгновенно, прежде чем стоящий на сцене что-либо скажет или сделает. Публика уже заряжена веселыми электрическими токами, среди нее уже мчится сумасшедший бог, рождающийся на кончике языка, — громогласный хохот. Эти качества хорошо знакомы нам, но никто так до сих пор и не объяснил, откуда они берутся, что собой представляют, почему их нельзя развить в себе, даже если учиться всю жизнь. Потому что настоящий смех, заставляющий людей смеяться, — высшая форма юмора Он появляется первым А моя теперешняя миссия, призванная изменить умы людей, приходит уже потом, гораздо позже.Раскопав такую правду, я испытал горечь; впрочем, мне давно уже было известно об этом, просто я не отдавал себе отчета. Потом уже ко мне часто приходила одна и та же мысль — вдруг отец Джо с его невероятной интуицией тоже знал и осторожно намекал: «Брось это дело, сынок, ты только зря тратишь время».
В правде есть свое утешение. Если бы я с помощью отца Джо не наскреб в себе «средств» на очередную перемену в жизни, не написал бы книгу, я бы так ничего и не понял и все с таким же тупым упрямством пытался «изменить мир через смех».
«Талантливый парень. Вроде как даже смешной. Но как можно верить парню с волосней такого цвета? Да еще этот корсет?»
Получил я и другие компенсации в счет понесенного ущерба К моему собственному удивлению, после стольких лет совместных проектов писательство в одиночку приносило покой. Арктическая белизна страницы, которой я так страшился, растаяла — будто весна наступила Я начал осваивать новые просторы, ко мне пришла вторая молодость, полная открытий, «новые раздумья средь новых зеленых крон». Я погрузился в писательство целиком, без остатка, увлекшись так, как не увлекался ничем за последние двадцать пять лет. И все это стало возможным благодаря одному человеку. Как только я мог взять и… списать его со счетов?!
В тот раз мы часто совершали долгие прогулки, позабыв уже про кукольное шоу. Мы говорили о смехе и смешили друг друга Я рассказывал отцу Джо анекдоты, не выходившие за грани его понимания. Над некоторыми он даже смеялся.
Мы говорили на равных, мы были друзьями, мы общались как отец с сыном, повзрослевшие настолько, что уже не ощущали разницы поколений. Я сожалел о предыдущих годах: сначала зависимости, потом отчуждения, любви из чувства долга и привязанности из зависти, а потом — ужасного чувства облегчения, которое испытал, отойдя от Квэра Через все это я прошел; может, так и должно было быть. Иначе я не оказался бы там, где находился сейчас.
За день до моего отъезда мы вышли прогуляться в последний раз. На следующий день рано утром я должен был ехать в Хитроу, где меня ждала подруга — вдвоем мы собирались на Крит осматривать руины городов четырехтысячелетней давности.
Отец Джо поинтересовался моей подругой.
— Она — итальянка. Вернее, американка итальянского происхождения. Настоящая красавица.
— Блондинка? — оживился отец Джо.
— Нет, она очень умна.
Отец Джо так и не понял шутки.
— Ты женишься на ней?
— Вот уж нет! Одного раза достаточно.
Мы зашли в тень монастыря, и тут меня посетила простая мысль. Настолько простая, что я рассмеялся. Чудесная жизнь в Англии, которую я себе рисовал, начиная работать над «Вылитым портретом», оказалась не просто фантазией, а чистой воды заблуждением. Истинной причиной моего страстного стремления вернуться в Англию был вот этот самый старик, хромающий сейчас рядом. Моей Англией был отец Джо. И я не хотел больше удаляться от моего маячка, особенно так далеко, как в тот вечер в Малибу.