Отец Джо

Казалось бы, положение хуже некуда… Но это были еще цветочки — в целях экономии средств руководство распорядилось каждую неделю транспортировать все шоу железной дорогой в Бирмингем, эту английскую клоаку, сваливая в одну кучу проблемы перевозки, оформления и постановки, доводя всех до нервного истощения и бессонницы. Блэр в подобной атмосфере прямо-таки расцвел и начал проталкивать идею насчет того, что, мол, «сценарии Хендры» и есть причина всего этого хаоса. Чем дальше, тем становилось все хуже, а под конец и вовсе — сплошная жуть. Никогда еще за все время работы на американском телевидении, в «Пасквиле» или где еще, я не сталкивался с той злобой, с какой мои соотечественники разбирались между собой. Образ невозмутимого британца исчез вместе с чистыми, свободными от шоссейных шрамов сельскими видами и старыми грубыми кокни. Никто и слыхом не слыхивал о каком-то там присутствии духа. Эмоции так и кипели, доходило до визга, раздавались проклятия, разобраться в которых под силу было только психиатру. И все это эхом разносилось по коридорам до самого заката.

Меня и раньше поражало то, как британцы сходят с ума по своему телевидению, что, впрочем, неудивительно, если оно у них и в самом деле лучшее в мире. В то время как американцы пялятся в голубой экран, развалившись на диване и как будто одурманенные наркотиком, сочащимся из этого гигантского «транквилизатора», британцы у своих экранов не могут усидеть на месте и бьются в истерике, как будто их обстреливают нейтронами кристально чистого денатурата. Теперь я задумался: а не свойственна ли эта самая истерия исключительно британскому телевидению — на съемочной площадке я лицезрел подобное каждый божий день.

— Помнится мне, что когда-то давным-давно ты побывал в кембриджском театре и написал мне чудесное письмо.

— У вас отличная память, отец Джо! И как это вы все помните? А ведь вам уже семьдесят пять.

— В письме ты написал, что смех свят и способен изменить мир.

Мы обходили вокруг огромное хозяйство Квэра, шагая в направлении, обратном привычному. Нам то и дело приходилось взбираться по склонам, и отец Джо шел медленнее обычного. Когда ему перевалило за семьдесят, у него развилась астма и он теперь часто останавливался. В общине перешептывались, что заболевание это психосоматическое.

В 1964-м последний аббат из французов сложил свои полномочия; предстояли выборы. Кандидатов оказалось всего двое: отец Джо и дом Элред. Дом Элред получил место аббата, сделав отца Джо приором — вторым после себя. Голова и сердце, святая «странная пара» отлично уживались до 1980-го, когда аббат вдруг ни с того ни с сего понизил отца Джо до заместителя настоятеля. Сделано это было под следующим предлогом монастырю-де нужен приор помоложе, так сказать, молодая кровь.

Вот тогда-то у отца Джо и проявилась астма.

Сам он, конечно же, ни о чем таком мне не говорил. Послушать его, так все было просто замечательно: меньше обязанностей, а болезнь давала возможность сбегать время от времени в страны с курортным климатом — во Францию, а еще лучше в Италию.

Постоянное сипение отца Джо свидетельствовало о том, что настала пора звонить турагенту.

— О-хо-хо… что-то я совсем раскис. Видно, не судьба мне дожить до глубокой старости.

— Отец Джо, будет вам! Слушайте лучше меня — я скажу, когда придет время. Но это еще не скоро.

— Тони, дорогой мой, знаешь, мне кажется, ты прав — смех действительно свят. И не только смех над чем-то священным. Смех, он ведь что-то вроде п-п-предохранительного вентиля, правда? Представь: в капитульном зале произносят нудную или чересчур серьезную речь, и кто-то не выдерживает — раздается смешок. Бог мой, вот потеха! Я и сам принимаюсь хихикать!

— Отец Джо, хотите, скажу, что мне в вас понравилось с первого взгляда? Вы единственный из священников рассмешили меня.

— Вот видишь? Надеюсь, я тебя и дальше не разочарую. Мы должны смеяться над священниками, и почаще. Когда задумаешься, понимаешь: смех — дело очень даже серьезное. В жизни хватает обмана и притворства, но когда мы смеемся над ними, нам на мгновение открывается истина. Думаю, это замечательно для всех.

Я вспомнил, что давным-давно, когда еще находился среди монашеской братии, так оно и было — они смеялись, улыбались, шутили, откалывали номера. Видно, даже в тишине капитульного зала они умели рассмешить друг друга.

— Мы ведь не представляем себе Господа смеющимся, правда? Но если Господь — счастье, Господь также должен быть и смехом. Помнишь чудесный отрывок из Майстера Экхарта, который ты однажды прочитал?

Я, хоть убей, не мог вспомнить, кто такой этот немец. Ведь прошло лет двадцать пять, если не больше.

А вот отец Джо помнил его дословно:

«Когда Бог улыбается душе, и душа в ответ улыбается Богу, тогда зарождаются образы Троицы. Когда Отец улыбается Сыну, а Сын в ответ улыбается Отцу, эта улыбка рождает удовольствие, удовольствие рождает радость, радость рождает любовь, а любовь рождает образы Троицы, один из которых есть Святой дух».

Приближался первый день эфира. Всех охватило настоящее исступление, паника, страх, все еще энергичнее сыпали проклятиями, ненавидели друг друга — словом, страсти накалились до небывалого предела. И это комедия? Я тем только и занимался, что всех успокаивал. Но какое там! Никто и не думал успокаиваться.

Шоу вышло в эфир. Сняли кукол топорно, к тому же они громыхали — их плохо установили. Казалось, монтажом занимался слепой без рук и ног. Мини-серии провисали. Звук был ни к черту. Рецензии вышли отвратительные. Возникли вопросы в Палате общин. Роялисты рвали и метали по поводу того эпизода, где королева высмеивает дешевые притязания Тэтчер. В эпизоде события традиционно приняли сторону королевы — элемента, паразитирующего по праву рождения, — ополчившейся на чокнутую дочку зеленщика. Но и это не помогло — роялистов возмущало, что главу королевской семьи превратили в кусок резины.

Однако признаки были налицо — шоу имеет все шансы превратиться в хит. Куклы стали новым измерением в телевидении. От них невозможно было оторвать глаз. Они уже сами по себе смешили. Не нужно было, следуя законам сериального жанра, раскрывать характеры персонажей — куклы, эти новостные образы, обладали мгновенной узнаваемостью. И, что самое замечательное, попадали в самое яблочко. Нам лишь оставалось сделать реплики покороче, научить кукол двигаться, завязать между ними отношения и все: «Вылитый портрет» набирал бы популярность со скоростью крылатой ракеты. Требовался месяц, ну три, но мы шли прямой дорогой к революции в телевизионной сатире.

Джон Клиз в тот вечер написал мне, что это наше шоу «как бы там оно ни называлось» получилось бесподобным. Некоторые персонажи и голоса показались ему слабоватыми, однако сценарий он хвалил; особенно ему понравились серии про «Экс-министерство финансов».

Утром после премьеры я взял письмо с собой, чтобы показать коллегам. Придя на работу, я тут же забыл о нем: уровень исступления, паники, страха и ненависти уже зашкаливал. Похоже, никто так и не увидел вчерашний прорыв, даже не поверил в возможность такового. Я понял, что больше не останусь в этой психушке. Борьба вступила в завершающую фазу.