Падший ангел
Шрифт:
держали страшный взрыв и последующие бомбежки
и артобстрелы, и, когда лет через тридцать после
войны я приезжал в Порхов погрустить о прошед-
ших днях жизни, здание сие все еще торчало на бе-
регу Шел они, напоминая мне и всем нам, кто пере-
жил в Порхове войну, о смертном ее дыхании, о не-
возвратных тревогах моего детства, не знавшего
понятия
И все ж таки «закрытый», подконвойный, арес-
тантский образ жизни я ощутил именно тогда, в
войну. Да и что они сами по себе — годы войны —
как не подневольная, лагерная жизнь, только вот зона
пошире — от западных границ до берегов Волги и
Невы, от Балтийского моря до Черного. Туда нель-
зя, сюда нельзя, «стой, стрелять буду!». Саботаж,
пособничество. За нарушение — пуля. Взрослые —
при оружии, воюют, пайку получают, а ты, предста-
витель мирного населения, как хочешь, так и выкру-
чивайся. Окончится война, загремят победные са-
люты, воевавшие вчера люди найдут себе место в
жизни, а для тебя подыщут спецграфу в анкете: был
ли ты или нет на территории, временно оккупиро-
ванной немцами, — самой постановкой вопроса уже
как бы обвиняя тебя в чем-то. А в чем? Крыльев-то
не имелось, чтобы подняться и перелететь куда-ни-
будь за Урал или в Ташкент — город хлебный. Не
отросли еще крылышки к тому времени — это у
детей, а у стариков — уже как бы отпали, отсохли в
тоске и немочи, а не «в борьбе и тревоге».
Одним словом, по окончании войны, то есть при
собственной советской власти, у себя дома, оказался
я, как ни странно, в заключении.
Что значит — воспитательно-трудовая, закрыто-
го типа колония для несовершеннолетних образца
1947 года? Прежде всего — сообщество людей, но —
весьма странное сообщество. Помимо активистов и
тех, кто в «законе», — всевозможные «полуцвет-
ные», «сявки», «шестерки»... то есть дилетанты в
воровском деле. Были еще «придурки-мены», нечто
вроде блаженных, затем — вовсе отверженные, «пи-
деры», изнасилованные ворьем в наказание за что-
либо самым скотским образом. До этих парий нель-
зя было даже пальцем дотрагиваться. Питались они
за особым столом, ели из своей, меченой посуды, ко-
торую держали при себе, сами
ее мыли. Хлебнаяпайка этих несчастных чаще всего не доходила до их
стола, ее заворачивали на воровской стол. Но уж
если она дошла, коснулась поганого места — брать
ее никто не мог под страхом самому сделаться лиде-
ром. Иногда изголодавшийся прямо на раздаче бро-
сался на поднос с хлебом, и все, что он «помечал»,
доставалось в тот день «сукам». Били меченых толь-
ко палками или плетками, то есть — на расстоянии
вытянутой руки, без непосредственного контакта
тела о тело.
Главным занятием на воровской половине коло-
нии была игра в карты. Карты мастерили («масты-
рили») сами пацаны. Замастырить стос — такая за-
бота возникала чуть ли не каждый день, ибо само-
дельные картишки быстро изнашивались. Делались
«колотушки» из любой оберточной, обойной, даже
газетной, в несколько слоев бумаги.
Основным, можно сказать, единственным ин-
струментом в деле является нож (на пацанском язы-
ке — «пика», перо, «месар» — от немецкого «мес-
сер») — остро, до бритвенной «жалости» отточен-
ный обломок полотна лучковой пилы или рашпиля,
стамески. Ножом бумага нарезалась на определен-
ное количество заготовок, причем, если бумага ока-
зывалась слишком тонкой, число заготовок «двои-
ли» или «троили». Ножом вырезали трафаретки —
ромбики, сердечки, крестики. Затем склеивали по-
ловинки. Каждая карта была двух- или трехслой-
ной. Это придавало ей эластичность. Для склеива-
ния изготовлялся самодельный клейстер. В ход шла
хлебная пайка, которой у ворья всегда был излишек,
запас, наигранный в карты и хранившийся под мат-
расом или подушкой. Из пайки брался только мя-
киш, кем-либо тщательно разжеванный до полужид-
кого состояния. Затем месиво протирали на про-
стынке. Чаще всего совершал сию процедуру тот, кто
жевал. Четверо держали простынку в натянутом виде,
втиратель выливал на нее кашицу изо рта и начинал
тыльной стороной ладони втирание. Через опреде-
ленное время простынку переворачивали и ложкой
соскребали с ее испода готовый клейстер. Клейстер на-