Падший ангел
Шрифт:
сталь ресниц.
Российская тюрьма должна смотреться хмуро,
чтоб всякий, кто взглянул, бежал ее границ.
На той же стороне, на побережье впалом —
еще одна тюрьма, но смотрится светлей:
над нею купола святых Петра и Павла, —
как будто волнорез судьбы России всей!
Луч шпиля на заре собой являет чудо.
И ангел держит крест,
как некий смысл живой...
Л в сумрачных «Крестах» есть камера,
откуда
крест виден из окна... В трехсотой,
ПАДШИЙ АНГЕЛ
Отца не знавшее дитя
с улыбкой мудреца,
дитя невинное, хотя —
во взгляде хитреца.
Дитя отведало всего
за свой десяток лет...
А есть ли мама у него?
А мамы тоже нет.
Она сейчас встречает май
одна, прогнав отца.
...Какой же нравственный Мамай
прошел сквозь их сердца!
Ведь даже на огне войны,
где наш горел народ, —
все ж было меньше у страны
изгоев и сирот.
Дитя в одежке продувной.
Мат — нз молочных уст!
И горних крыльев за спиной
уже ненужный груз.
Глеб Горбовский на Васильевском острове. 1966.
КВАРТИРА НОМЕР ШЕСТЬ
Из книги «Остывшие следы. Записки литератора»
Теперь, по прошествии не просто лет, но львиной
доли судьбы, в назидание молодым поэтам скажу
откровенно, бесстрашно: самым вредным, губитель-
ным, тлетворным желанием для начинающего поэта
является желание как можно скорее опубликовать
свои стихи, жажда напечататься. Для шлифующего-
ся таланта (а талант хоть и врожденное свойство,
однако развивающееся, оно далеко не алмаз, но —
эмбрион), так вот для развивающегося дарования
нет ничего более гнетущего, разрушительного, иссу-
шающего, чем желание... славы. Желать должно
себе совершенства. И не просто желать, а постоянно
его в себе возводить (как себя — в окружающем ми-
ре). По кирпичику, по ступеньке, молча и, по воз-
можности, подальше от редакций и всяческих око-
лолитературных соблазнов и соблазнителей. На на-
ших глазах выросла целая плеяда поэтов, чьи имена,
чья скандальная репутация, а значит, и участь —
жалки. Скандал может обеспечить известностью,
даже ославить, но он же способен внести в поэтичес-
кий организм инфекцию суетливости. В погоне уже
не
за славой, а за поддержанием ее свечения стихо-творец становится своеобразным литературным ал-
коголиком, для которого глоток паблисити дороже
всех таинств поэтического действа. И наоборот, мы
знаем энное количество писательских имен, чей
труд в поэзии был для них священным, всепоглоща-
ющим, для кого поэзия не идол, а сама вера, на чей
алтарь поставили они, как сумели, свет своих сер-
дец, изъязвленных не столько тщеславием, сколько
невозможностью очистить свою поэзию, свое миро-
воззрение до идеальной степени.
О конкретных писательских именах — чуть поз-
же. Внутренне подобрев, поуняв характер. А пока
что — о себе грешном, о том, каким нравственным
уродом, с какой потаенной двуликостью, выпесто-
ванной двойной моралью тогдашней лжеидеологии,
предстал я пред светлые, но отчетливо страдающие очи
Глеба Семенова, всю свою жизнь имевшего склон-
ность помогать начинающим литераторам разби-
раться в самих себе и в окружающей их обстановке.
Глаза его кричали, терзаясь сомнениями, но... кто
расслышит глаза? Язык его не мог выговориться, ибо,
как и все прочие языки страны, был скован страхом
еще не остывшей, хотя и бесспорно издыхавшей
эпохи. Сквозь измученный город, приходящий в
себя от войны, политических дел, постановлений о
журналах, успения вождя, шел заторможенный, как
бы пребывающий в шоке 1954 год.
С одной стороны (или с одной головы двуликого
Януса), хотелось мне тогда выразить в стихах се-
бя — свои отчаяние, боль, гнев, накопленные за
двадцать три года жизни, с другой — попытаться
тиснуть, пропечатать стишки (любой пробы!) во что
бы то ни стало. «Увидеть свет!» — так это называет-
ся, не без проникшего в эту фразу сарказма, ибо что
может увидеть слепой котенок, помышляющий (ут-
робой) о кормящем сосце? Магия печатного слова...
Для поэта, не обретшего своих убеждений, она воис-
тину губительна. Ибо идешь ты тогда на поводу у
властей предержащих, диктующих условия проник-
новения твоего слова в печать, в и х печать. Другой