Падший ангел

Досматриваю мир,

дочитываю книгу.

Понурые слова,

нахохленные птицы.

Поломана трава,

листва с ветвей стремится.

Все гуще мгла ночей,

все жиже синь в просветах

Не спрашивай: зачем?

Спросив — не жди ответа.

Не притяженыо вслед

листва стремится с веток -

а чтоб к родной земле

прижаться напоследок.

М. Борисовой

Блуждаю в прошлом, как подлодка,

что всплыть не может подо льдом.

И от мольбы вспухает глотка

в пространстве, смертью налитом.

С годами душу вяжут путы,

и ты плетешься, слаб и сир...

И манит прошлое, как будто

оно — потусторонний мир.

Путь в запредельное неведом.

И нужно — всплыть! И жаждет грудь

происходящего отведать,

как будто воздуха хлебнуть.

Он звал меня, как пить просил — глоток!

тот на войне сгоревший городок.

Его костьми, как зверь, хрустел прогресс.

Но через эти муки — он воскрес!

И звал меня. И я, склонив судьбу,

к нему вернулся, словно дым в трубу.

И... не узнал — ни улиц-площадей,

ни стен родимых, ни родных людей.

Да тот ли город? Верится с трудом.

И вдруг — о, чудо! — уцелевший дом.

Среди вставных бараков, блоков, труб —

старинный дом, как уцелевший зуб!

Кремень-кирпич, чугунное крыльцо,

два голубых окна во все лицо.

Кто этот дом от смерти уберег?

Дитя невинное? Иль — старость? Или —

А может, ясная — алмаз в кипенье зла —

любовь двоих, что все перемогла?

Я в этот город больше не вернусь.

Не потому, что я ему не нужен,

что нет церквей, а также — зимней стужи.

Все эти горы, волны, ветры, лужи —

еще Россия, но уже — не Русь.

Так думал я до нынешнего дня,

когда в порту, у самого причала,

я встретил существо. Оно молчало.

В ручных глазах отчаянье кричало,

все прочее из этих глаз тесня!

Я предложил ей ломтик колбасы.

Она взяла. И сразу стало ясно,

что я не прав: печаль ее не гасла.

Мы одиноки врозь. Увы, напрасно

в моих глазах созрели две слезы.

Она ушла, едва качнув хвостом.

Мы одиноки порознь, вот в чем штука!

У нас в глазах одна пылает мука,

одна обоим предстоит разлука,

но одиноки — врозь... при всем при том.

Я в этот город все же не вернусь:

не хватит сердца — пить былую грусть.

Заглохший сад, порожняя изба,

на всю округу — полторы старухи.

Что это — сон? Мистерия? Судьба?

«России нет...» — ползут, как черви, слухи.

Дурные слухи, скверные дела.

Отчизны имя будто плод запретный.

Лети, лети над клевером, пчела,

звучи, звучи в душе, напев заветный!

Все это враки, выдумки, молва,

всего лишь — пыль дорожная над полем.

Мертва — былая... Вечная — жива!

И выть, как по покойнику, — доколе?

ХУДОЖНИКУ-МОДЕРНИСТУ

Художник решил отразить этот мир.

Он страсти такие пролил на холсты,

как будто в мозгу его вызрел вампир

и все исказил до последней черты!

Зачем он старался унизить простор

и цвет обессмыслить? Откуда сей пыл?

Не знал он, что дьявол, прищурив свой взор,

рукою его неразумной водил.

Как можно, вникая в свой смертный секрет

(не просто — в одну из вселенских разлук),

писать без улыбки безгрешный рассвет

и ветра в ветвях фиолетовый звук?

Я знаю: хотел он, коверкая жест,

вниманье привлечь, как поймать на живца.

Но разве гордыня — единственный крест,

что должно нести нам тропою творца?

Как ясно на сердце. Плывут облака.

Питается прошлое правдой живых.

И ветры, и воды, и взгляд сквозь века

бездонно-прозрачны, как пушкинский стих!

Цветы полевые растопчут стада.

Затмит пролетающий спутник звезду.

Я верю, что правду спасет красота.

Но кто от неправды спасет красоту?

Все постепенно: красота

подспудно зреет в юном лике,

цветок на куполе куста,

тревога в журавлином клике,

все, все — внутри нас и вокруг —

заботе внемлет безупречной:

не перестраиваться вдруг,

но — совершенствоваться вечно!

НА ПУСТЫРЕ

Благословенна отчая земля,

любой пустырь, где яснолико

восходит одуванчик, земляника —