Падший ангел

сквозь мусор века взгляд мой веселя!

Не созерцать, но трепетно любить

меня зовут бетонные торосы,

и эти анемичные березы,

и эти травы, стонущие: пи-ить!

Блуждая в лабиринте вещих книг,

нет, я не в них, а там, где слезы зреют,

ту истину, что истин всех добрее,

на пустыре излюбленном постиг.

Во зле животрепещущем тесны

границы счастья бытия людского,

как счастья одуванчика простого —

от золота волос до седины...

УЛЫБКА

Я стал просыпаться с улыбкой.

Внедрилась такая черта.

Все ломкое сделалось гибким:

терпенье, восторг, красота.

Стучит подоконная птица,

пытаясь разрушить мой сон,

а сон, не успев преломиться,

густеет, как благовест-звон!

Наверное, так вот будила

планету, лишенную бед,

улыбка! О, лишь бы хватило

ее — на последний рассвет.

НЕДОСТРОЕННЫЙ ДОМ

Уже под крышу возведен,

еще глазницы окон слепы;

вьюнком-дичком переплетен,

и нет лица: есть маска, слепок.

Не мертвый, но и не живой.

Полу возник, полу распался.

И — что с хозяином? Запой?

Тюрьма? Хвороба? Сник, сломался?

Увлек его иной удел?

Где нынче дух его витает?

...А может, просто расхотел:

сидит и книжечку читает.

1952 г.

Глеб Горбовский с отцом Яковом Алексеевичем Горбовским

(1900—1992 гг.). Отец поэта родом из старообрядческой

крестьянской семьи Овсянниковых из деревни Горбово

был одержим русской литературой и поэзией. Всю жизнь

учительствовал.

Фото из архива Г. Горбовского.

БОСИКОМ

В. Лихоносову

Притомился на знойной дороге,

снял обувку, прохладой влеком,

и, терзая землицею ноги,

неумело пошел босиком...

Что тут было! Особенно с сердцем,

поощрившим такую игру.

Вся история пращуров сельских

всколыхнулась, как рожь на ветру.

Заструились священные токи

ввысь, по жилам — от сердца земли.

И бесстрашно на сером востоке

новым днем облака зацвели.

* * *

Шумит за окном затяжной,

брюзгливо стучащий по листьям...

Опять притащилась за мной

тоска, изгибаясь по-лисьи.

Виляет горячим хвостом,

зовет за собой на болото.

«Ступай, — говорю, — со Христом!

Мне нынче не плачется что-то.

Я лучше дровец наколю,

огнем пропитаю поленья.

Я все еще солнце люблю,

любое его проявленье».

И вот уже пламя внахлест.

И вот уже кто-то у печки,

поджав ослепительный хвост,

свернулся пушистым колечком.

КРЕСТЬЯНСКИЕ ДЕТИ

Так повелось на свете,

впиталось с молоком:

«здоровкаются» дети

с прохожим чужаком.

Пострел обронит слово,

в глазах притушит свет

и весь замрет сурово:

ждет на привет — ответ.

Весь в цыпках-царапушках,

озяб наверняка;

тесна его избушка,

улыбка — широка!

И хочется, и нужно

за тот привет — не жаль! —

отдать ему всю душу,

взять — всю его печаль...

Восславим свежий хлеб, газетный лист,

конкретной электрички бег и свист,

глаза сиюминутных Афродит...

А прошлое лишь душу бередит.

Очнемся — не от запаха мимоз —

от ностальгии, сосущих кровь и мозг,

от поминальных вздохов по Руси —

она жива. И не на небеси.

Жива в глазах приютского дитя,

в тоске пропойцы, снятого с гвоздя,

в забытой бабке в мертвом хуторке,

а не в спортсмене с гирею в руке.

Она жива... Но скорбен древний лик.

Дадим ей хлеб (а смысл ее велик).

Вернем улыбку в блеклые уста.

Побег из сна, как снятие с креста.

Пришла пора — проглянул в снах предел.

Преображенье — вот ее удел.

Пришла пора — веление судьбы —

опять вздымать Россию на дыбы!

УШЕДШИЕ

Вас было больше, чем листвы

на этих тополях.

Бурьян-травой накрылись вы,

землею съеден прах.

Живым все чаще — не до вас,

всяк прав — в своем седле.

...Но иногда восходит час —

Час Мертвых на земле.

Я вижу, как, за валом вал, —

дым без костей, без жил, —

неспешно входят в степь, как в зал,

все те, кто прежде жил.

Всю ночь, как дикие цветы,