Пагубная любовь
Шрифт:
— Святой угодничек от нечистой силы избавит, а порчу ему не снять, — отвечала Розария Тоша. — Поглядим, может, еще сможем помочь вашей дочке.
— Разнесло ее вширь, — заметила мать.
— Так оно всегда и бывает, ежели порча в том состоит, что закупорку нашлют, — пояснила Розария не без самодовольства.
— Подумать только! — удивленно всплеснула руками Мария да Лаже. — Кто же порчу на нее напустил?
— Не до того сейчас! — Старуха возвела очи к потолку. — Лучше сведите меня к ней, порасспросить ее мне надобно. Я вот ладанки принесла, на шейку ей повесим.
И она показала следующие чудодейственные амулеты, свисавшие с истертого засаленного шнурка: два кукиша гагатовых, два кончика рога от белой коровы, трубочку медную в виде игольника, да еще одну в виде наперстка,
— Но только надобно мне с ней, с бедняжкой, вдвоем остаться, и покуда я там буду, вы, ваша милость, глядите не выпустите на волю порчу, поняли?
— Так я ведь не знаю, что это значит — порчу на волю выпустить, спаси господи; не понимаю я, что хотите вы сказать, старушка божия.
— Не открывайте двери в комнату, где буду я с хворенькой, поняли теперь?
— А! Ну что до этого, можете не беспокоиться. Запретесь изнутри, никто к вам не сунется. Идемте же с богом.
И, поднявшись вместе с предполагаемой знахаркой наверх к дочери, Мария да Лаже вошла в комнату и сказала:
— Вот, доченька, кто тебя от хвори избавит! Будь неладен тот, кто напустил на тебя порчу. Чтоб дьяволы его забрали...
— Свят, свят, свят! — прервала ее знахарка. — Ступайте, прочтите семикратно молитву «Славься, царица небесная» да не поминайте нечистого. Незачем звать того, кто не подает голоса.
Розария заперлась изнутри и постояла у замочной скважины, прислушиваясь к шагам Марии, спускавшейся по лестнице; затем старуха подошла к больной, напуганной неожиданным посещением, и сказала ей с величайшей и отнюдь не благочестивой непринужденностью:
— Я пришла с поручением от молодого фидалго из Симо-де-Вила.
— Где же он? — воскликнула Жозефа в тревоге, но обрадованно.
— Сеньор Антонио в Лиссабоне, в тюрьме сидит.
— Господи Боже! В тюрьме!
— Потише, шепотком говорите, коли подслушают нас, все пропало. Сейчас все узнаете, Жозефинья. Молодой фидалго написал из Лиссабона письмо сыну моего хозяина, хозяин-то мой — господин майор из Темпорана, и написал молодой фидалго сеньор Антонио, что засадил его отец в королевскую тюрьму за то, что отказался он жениться на одной тамошней барышкне и что, мол, отец его из тюрьмы не выпустит, покуда он будет упорствовать. Сущий дьявол, а не отец, прости меня, Господи. Ну так вот, написал, стало быть, сеньор Антониньо моему молодому хозяину и про то, и про се, и про все, и пишет он, дескать, сеньора-то Жозефинья в таком-то вот положении, ну и все прочее, не зря говорится, на лучшее полотно садится пятно. Ну так вот, пришел мой молодой хозяин ко мне и все как есть мне рассказал, даже письмо прочел, у меня слезы по лицу так и покатились, так и полились (и она терла сухие глаза передником) . Ох, доченька, женщины для мук на свете рождаются! Не плачьте, голубушка, сейчас расскажу, зачем я пришла, и вы развеселитесь, словно пичужечка. Вызвал меня, стало быть, хозяин, прочел письмо и велел, чтобы исхитрилась я перемолвиться словечком с вашей милостью и уговорила бы вас бежать из дому, да поскорее, и укрыться на хуторе Эншертадо, который принадлежит сеньору Антониньо, а там вас приютит управляющий, покуда не вернется из Лиссабона сам сеньор Антониньо. Вот я все и рассказала.
— Да, да! — вскричала Жозефа в восторге. — Завтра же убегу, я и то боюсь, как бы матушка чего не заподозрила, она меня убьет, с нее станется. Только не знаю я дороги до Эншертадо, вот что худо.
— А там и знать нечего...
И старуха объяснила девушке, по какой тропинке идти, когда переберется она через Тамегу по Каменному Броду; и добавила, что она, Розария, чтобы не вышло ошибки, пошлет мальчонку-козопаса, он будет ждать Жозефу на перекрестке,
возле ящика для сбора пожертвований на мессы за души чистилища; Жозефе не надо говорить мальчонке, кто она такая, а пусть просто скажет: «Ну, пошли».Розария повязалась платком так, что лица почти не было видно, повесила четки на левое запястье и спустилась вниз по лестнице. Мария да Лаже встретила ее у двери в кухню с разинутым ртом и вопрошающим видом:
— Ну что?
— Все, как я сказала, моя хорошая, — отвечала Розария. — Пристала к ней порча, так оно и есть; но дочка ваша вылечится. Подите поглядите на нее, у нее сейчас вид совсем другой и выражение лица другое, а разрумянилась, будто роза, благослови ее Боже!
— Да ведь она всегда была здоровенькая, как мало кто, кровь с молоком, а уж блюла себя!.. Второй такой днем с огнем не сыщешь! Другие девушки из нашего прихода все обзавелись парнями, и есть среди них такие — один Бог знает, что вытворяют. Молчи, роток! (И, выпятив губы, она похлопала по ним ладонью.) Моя Жозефа никогда себе никаких глупостей не позволяла. За ней и молодые господа из Агуншос ухаживали, и сыновья капитана, спаси Господи его душу, говорят, блуждает она, неприкаянная, по Агре, вы, верно, слышали...
— Да, да, прости его Боже!
— Так вот, за девушку очень хорошие женихи сватались, а ей одно нужно было — в церкви Богу молиться, белье стирать на речке да овечек пасти, а все прочее ей — нож острый. И порчу на нее ведь кто напустил — эти бесстыдницы завидущие, не по нутру им была чистота моей Жозефы. Это все Роза, да Фонте, лентяйка из лентяек, да еще Бернарда-шелудивая, дочка Манела Зе! Молчи, роток! А вам, ваша милость, не помешало бы пожевать ветчинки ломтик, чтобы запить глоточек старого винца.
— Воздай вам Господи, сеньора Мария: я пощусь, чтобы заслужить полное отпущение грехов. Пойду к себе, пора уже. Прощайте; коли понадобится, чтобы я еще раз пришла, только прикажите.
Мария взлетела по лестнице и застала дочку сидящей на постели; она разбирала свои густые белокурые волосы, медленно проводя по ним гребнем и откидывая пряди назад; девушка казалась жизнерадостной невестой, причесывающейся перед приходом возлюбленного.
— Вот и хорошо! — воскликнула мать с улыбкой. — Сам святой Антоний привел к нам в дом божию старушку! Ты можешь сидя пообедать, девонька? Завтра пять недель сравняется, как ты не вылезаешь из этого гнездышка. Есть-то хочешь? Пойду принесу тебе миску похлебки, ломоть ветчины и вина кувшинчик. Выпей, доченька, и пусть худо будет завистницам, что тебя околдовали. Ты знаешь, кто это сделал?
— Что сделал, сеньора матушка?
— Кто порчу на тебя наслал? Не кто иной, как Бернарда, дочка Манела Зе; помнишь, приходила она к тебе, просила дать ей поносить корсаж твой желтый с голубыми пуговицами? Для того и просила, чтобы через корсаж порчу на тебя напустить.
— Да полно вам, бедная девушка, она такая славная! — возразила Жозефа.
— Тогда кто же? — осведомилась мать уже с раздражением. — Кто это сделал?
— Откуда мне знать, сеньора матушка! Да и что сделал-то?
— Старуха, что тут с тобой сидела, разве не сказала тебе, что хворь твою напустили на тебя колдовством?
Жозефа, опомнившись, пролепетала:
— Ну да, говорила она, но только...
— Что — только? Вот эта чахоточная и напустила, не хочет, чтобы в приходе была девушка краше ее. Так встаешь ты или нет?
Жозефа бессильно уронила правую руку, сжимавшую гребень, а левой рукой подперла голову; она вдруг почувствовала какую-то усталость, ей не хватало дыхания, она вся обмерла — ощущение счастья вспыхнуло на миг и угасло, точно ворох пакли, что сгорает мгновенно, не оставляя даже искр. Причиною тому была незнакомая физическая боль, пронзившая ее в этот миг; боль была не очень сильная, но сопровождалась ознобом. Мать, увидев, что Жозефа изменилась в лице, приписала внезапную ее бледность слабости и поспешно спустилась в кухню, наполнила большую миску горой капустных завертышей, начиненных красной фасолью, и залила их горячим бульоном. Войдя с миской в руках в комнату дочери, она увидела, что та встала с постели и в лихорадочной спешке завязывает юбки, призывая на помощь Иисуса сквозь стиснутые зубы.