Паломничество с оруженосцем

Зоя стала по-детски, с капризными нотками, будто в порыве страсти, произносить скороговоркой: ну-ну-ну-ну… Андрей почувствовал, как возвращается желание. Была между ними минута нежности… Вдруг Зоя задрожала, передергивая, словно в ознобе, плечами, ее "ну-ну" слилось в один ноющий стон. Андрей решил, что пора, – и все потонуло в сладком забытьи, когда уже неважно – где, с кем и как.

– Что это было – оргазм? – спросил Андрей, едва буря утихла.

– А ты что думал? – сказала Зоя, вытирая слезы и поворачиваясь к нему.

– Сильная вещь… – Андрей снял резинку, завязал и кинул под кровать.

– Дурак, – стукнула она в плечо кулачком и приникла к его груди.

Наступило отрезвление, граничащее с отвращением, было даже мгновение, когда Андрей хотел встать и уйти. "Какие у нее уши! Это же уму не постижимо – какие уши!"

– Нам надо еще привыкнуть друг к другу, – сказала Зоя виновато и жалостливо, как маленькая девочка. "Ну нет, привыкать мы не будем, это однозначно! – закричал мысленно Андрей. – Почему до того как женское тело кажется гибким, безупречным, а после того как – неуклюжим, бесформенным? Остались только отвислый живот, разные груди, короткие ноги…" – думал Андрей, заставляя себя гладить ее вдоль желобка на спине. Однако прошло совсем немного времени, когда она снова показалась ему прекрасной.

Уже не такой сильный, но нежно-острый порыв сменился глубокой апатией. Наваждение рассыпалось, не оставив даже следа от желания, что еще полчаса назад заполняло его всего и вело к единственной цели. В сердце снова выросла и заслонила все остальное та безумная идея, ради которой он покинул город. Вспыхнуло страстное нетерпение: всякое промедление казалось смерти подобным. Их поездка представлялась ему теперь чуть ли не главным делом жизни. "Вот минута истины, – думал Андрей. – Минута чистого разума, когда он только и бывает свободен от Его власти…"

Вечером он должен был гулять с ней под руку. Зоя склонила ему на плечо голову и сказала:

– Странно, по гороскопу мы совершенно не подходим друг другу: ты "лев", а я "рыбка". Но чувствую себя с тобой так спокойно, как если бы ты был "рак".

Андрей только отплевывался про себя: «Вот старый дурак! Нашел дуру…» Ему удалось отделаться от нее под предлогом, что надо зайти переодеться на дежурство.

В номере он столкнулся с Борисычем, которого не видел со вчерашнего вечера. Тот был чем-то озабочен, рылся у себя в сумке, ни разу не взглянул на Андрея.

– Что там с их машиной, не починили еще, нет? – спросил Андрей.

– Не знаю, – сказал Борисыч, задумавшись над раскрытой сумкой.

– Потерял что?

– Да нет… – Саня направился к двери, там обернулся и добавил: – Вовчик сказал: завтра сделают.

– Так давай завтра и двинем. – Андрей сидел на своей кровати, уперев локти в колени. Саня взялся за дверь.

– В первой половине надо будет еще в город съездить… Посмотрим. – И он вышел из номера.

На следующий день после обеда Андрей, чтобы не встречаться с Зоей (всю ночь она провела у него в сторожке), отправился бродить по бору. Ноги сами несли в сторону пионерского лагеря. По дороге он встретил группу туристов с рюкзаками, палатками и закопченными котелками. Загорелые, потные, в солдатских панамах, смеясь и выясняя, кто ночью наступил в уху, они прошли мимо, не заметив его. От них веяло бодростью и каким-то кочевым задором. Андрей почувствовал одиночество, вызванное зрелищем чужого братства. Он подумал, что нигде и никогда, кроме раннего детства, не был так счастлив, как на войне. Он словно вновь пережил это единение и радость сознания единения…

Бравада при погрузке на борт сменилась страхом в полутемном брюхе ревущего транспортника. Только над головой радиста светились разноцветные лампочки. Было холодно. Солдаты лежали вповалку на полу, кто-то втихую курил, а он, желторотый старлей, сидел на ящике с оружием и думал о смерти. Он смотрел на бочкообразный корпус, заполненный молодой, упругой плотью и видел, как столб огня вспарывает пол, – и в следующую секунду все объято пламенем… А может, ракета разорвется как раз под ним, тогда он ничего не почувствует, или попадет в крыло, и смерть будет мгновенной. Это могло случиться в любую секунду – даже в следующую секунду: вот он только что подумал об этом – и оно случилось… Или так: вот он думает о смерти – а успеет ли додумать до конца? Вот еще раз успел… А сейчас?.. И так далее. Это было как наваждение, он ждал взрыва каждое мгновение: вот нет еще - еще жив… А вот сейчас?.. И прогнать эти мысли не мог: они завладели всем его существом – и думать о другом не получалось. Все силы были направлены на то, чтобы не выдать своей страх. Впоследствии под пулеметным огнем ему не было так жутко, как тогда при одной мысли об опасности. Может, просто некогда было бояться: он думал о других, о том, как лучше выполнить приказ, – наоборот бывало даже весело. Такого тягучего ужаса, как в брюхе самолета не было уже никогда. Там они были заперты, как те быки, которые высовывали мокрые морды между горбылей, с той разницей, что быки не знали, что их везут на бойню, а у него даже возможности выглянуть на свет не было. Вдруг самолет резко пошел на посадку – сердце ёкнуло: неужели, всё… "Илюшин" наклонился почти вертикально – и солдаты посыпались вперед, хватаясь друг за друга…

Самолет еще не остановился, а рампа уже открылась, в глаза ударило белое, как горящий магний, чужое солнце, стал спускаться трап. Сзади наезжал другой транспортник, и кто-то крикнул: «Сейчас поцелует!» Солдаты без приказа начали спрыгивать вниз, раздался смех – это была одна из счастливейших минут в его жизни. Он поднял покатившуюся по бетонке каску, протянул ее растерянному солдатику с русой, неровно остриженной головой на тонкой шее, и тот не по-военному сказал: «Спасибо». И это тоже было хорошо. Потом их везли на грузовиках в расположение полка, он сидел в кузове с рядовыми. Его охватила нежность, почти отцовская, к этим ребятам, чуть младше самого Андрея. Нет, думал он, рядом с ними и умереть не жалко, и слезы наворачивались ему на глаза. Через несколько месяцев под минометным обстрелом Андрей пробегал, пригибаясь за дувалом, и опять наткнулся на того солдатика. Он лежал в грязи из собственной крови. Взрывом ему оторвало ногу и распороло живот. Умирающий старался приподнять, как перевернутая черепаха, голову в той самой каске, сжимал рукой опутавшие его грязными веревками кишки. Андрея тогда поразило усталое, запыленное лицо, которое ничего не выражало кроме сосредоточенности смерти. Пока он лихорадочно доставал шприц с промедолом, солдат умер от потери крови. Разорванная, расчлененная плоть во всех видах в действительности не так страшна, как в кино или в воображении, но лицо… оно и сейчас стояло у него перед глазами. "И что получается: сначала, в детстве, Он обольщает нас жизнью, а затем – смертью, внушая гордость, мужество, любовь к войне. Не я один – все вспоминают войну, как лучшее время в жизни. (Кроме тех, конечно, кому оторвало голову или ноги.) Значит, жизнь создана для смерти, война – для жизни, а смерть – для войны. Вот почему столько пьяниц, психов, самоубийц и убийц – потому что нет войны. Все несчастливы, жалуются на жизнь, говорят лишь бы не было войны, но счастливы только во время бойни".

Захваченный этими мыслями, он не заметил, как подошел к брошенному лагерю. Миновал заколоченный корпус, столовую, повернул в сторону аллеи – и опять тот человек сидел на том же месте. Поджав под себя ногу, он склонился над большой книгой и вертел карандашом в ухе. Первым движением нашего героя было повернуться и незаметно уйти, но незнакомец поднял сердитый, отрешенный взгляд, и Андрей машинально кивнул ему.

Тот тоже кивнул в ответ, вынул карандаш и спросил: не найдется ли у него закурить.

– А то закончились, не хочется возвращаться, – показал он пустую пачку, лежавшую на перилах и, повертев ее в задумчивых пальцах, небрежно выронил на землю.

Андрей сказал, что не курит, но вдруг нащупал в кармане забытые Зоей сигареты.

Вблизи человек состарился еще лет на десять. Был он желтолиц, сухая кожа вокруг глаз, рта и ушей была покрыта мелкими морщинками. В повадках его было что-то от маленькой обезьянки: такие же быстрые движения, замиравшие на полпути в секундной задумчивости, которая тут же переходила в какое-то грустное фиглярство. Херувим, похожий на обезьянку, или обезьянка, похожая на херувима…

– Я уже второй раз тебя вижу. Ты, наверно, тоже тут отдыхал? – спросил он, закрывая книгу, из которой торчало множество закладок. Он еще раз коснулся ее кончиками пальцев сначала неосознанно, а потом – наигранно, словно нажимая невидимые клавиши.

– Да… после первого класса.

– В каком году? – Держа сигарету огоньком вниз большим и указательным, он шевелил и стряхивал нагоревший пепел безымянным пальцем.

Андрей назвал год.

– Я в том же году, но тебя не помню.

– Ну… столько времени прошло… – сказал Андрей.

– Н-да, – произнес незнакомец неопределенно. Глядел он то на сигарету, то вдаль, то на книгу, притрагиваясь пальцами к перилам, колену и лбу, и начинал тут же нажимать клавиши.

– Что за книга? – спросил Андрей первое, что пришло в голову. – Давно не видел человека с книгой.

– А… Пушкин, – сказал тот небрежно.

– Кто? – переспросил, не поверив своим ушам, Андрей.

– Черновики Пушкина. Это – моя работа: я филолог, – сказал незнакомец. – Пушкиным занимаюсь.

– Я и смотрю: необычный какой-то текст, – и, помолчав, Андрей добавил: – Пушкина изучаете, значит?