Париж в 1814-1848 годах. Повседневная жизнь
Шрифт:
На бульваре Тампля выступали многочисленные уличные актеры-паяцы; особенно знамениты были два шута – Бобеш и Галимафре, демонстрировавшие балаганные трюки прямо на улице. Язвительный Бобеш (настоящее имя – Антуан Манделяр), в красной куртке, желтых кюлотах, синих чулках, серой треуголке и рыжем парике, отпускал шутки весьма рискованного свойства, так что полиции не раз приходилось призывать его к порядку. Вот одна из его шуток: во время торгового кризиса, в котором парижане винили правительство, Бобеш воскликнул: «Кто смеет утверждать, что торговля идет плохо? У меня было три рубашки, и две я уже продал!» Если красавец Бобеш носил маску скептика, то длинный тощий Галимафре корчил из себя дурачка и коверкал слова. Оба шута были кумирами толпы, на их представления собиралась многочисленная публика.
К числу популярнейших парижских аттракционов принадлежал кабинет восковых фигур. Первое такое заведение было открыто немцем Курцем (который для пущей важности назвался на латинский манер Курциусом) около 1780 года на бульваре Тампля. В эпоху Реставрации этот кабинет, по свидетельству современника,
Восковые фигуры в Париже можно было увидеть также и в Пале-Руаяле, где в галерее Монпансье до 1847 года располагался второй кабинет Курциуса.
Первым из платных аттракционов, появившихся в Париже в XIX веке, стала панорама. Панорама родилась в Англии. Принцип ее устройства изобрел в 1787 году англичанин Роберт Баркер: зрители располагались на возвышении в центре круглого зала, на стенах которого помещалась картина, не имеющая ни начала, ни конца. Первая такая панорама была открыта для зрителей в 1792 году в Лондоне, а семь лет спустя американец Роберт Фултон приобрел права на открытие панорамы во Франции и незамедлительно продал их Джеймсу Тейеру; именно этот последний ввез новый аттракцион в Париж. В 1800 году на пересечении Монмартрского бульвара с только что проложенным и еще не имевшим названия пассажем Тейер построил два круглых здания; там разместились панорамы: одна представляла виды Парижа, другая – бегство английского флота из Тулона. Модная новинка дала название новому пассажу, который стал известен как пассаж Панорам.
Посетители диорамы. Худ. Ж.-А. Марле, ок. 1825
С середины 1800-х годов тот же Джеймс Тейер вместе с художником Прево демонстрировал панорамы в каменном здании цирка Франкони на пересечении улицы Дону и бульвара Капуцинок (сам цирк к этому времени переехал на улицу Сент-Оноре). В этой панораме взорам посетителям являлись виды Лондона (1812–1819), Иерусалима (1820), Афин (1821), Рио-де-Жанейро (1824), Константинополя (1825), Дуная (1829); затем она перестала приносить доход и в 1830 году была разрушена. Если в 1800-е годы, при Империи, хозяева панорам черпали сюжеты из жизни императора, то в начале эпохи Реставрации, естественно, спросом стали пользоваться иные картины. Так, 6 и 14 апреля 1816 года газета «Монитёр» извещала: «Панорама, изображающая высадку его величества Людовика XVIII в Кале, открыта каждый день с 10 утра до 6 вечера в большой ротонде на бульваре Капуцинок».
В 1828 году на бульваре Благой Вести открылась «Панорама путешественника», представлявшая виды Парижа с башен собора Парижской Богоматери; новая панорама с тем же названием открылась в 1833 году на Прованской улице. В 1831 году две самые первые парижские панорамы на углу Монмартрского бульвара были разрушены. Им на смену пришла специально построенная ротонда на Болотной улице, где художник Жан-Шарль Ланглуа демонстрировал такие панорамы, как «Наваринская битва» (1831), «Взятие Алжира» (1833), «Московская битва» (1835; «Московским» французы именовали Бородинское сражение). В 1838 году с Болотной улицы панорама перебралась на Елисейские Поля, где архитектор Итторф выстроил для нее просторное круглое здание (15 метров в высоту, 40 метров в диаметре). Здесь также демонстрировалась «Московская битва», а кроме того, «Битва при Эйлау», «Битва при Пирамидах», «Пожар Москвы». Описание последней панорамы оставил русский путешественник В.М. Строев, видевший ее в 1839 году: «При мне самая лучшая панорама, привлекавшая бесчисленное множество посетителей, представляла пожар Москвы в 1812 году. Рисовал ее живописец Ланглуа, бывший с Наполеоном в Москве. Пораженный ужасною картиною разрушения древней русской столицы, он тогда же снял с натуры замечательные части Кремля и перенес московский пожар на холст. Долго стоял я в этой панораме с чувством глубочайшего благоговения: она напоминала мне и великий подвиг русских, и родину мою, место моего рождения. Ланглуа приставил к панораме старого наполеоновского унтер-офицера, бывшего в Москве в 1812 году. Старый служака рассказывает посетителям о подробностях пожара, описывает Кремль, называет башни по именам, очень верно и исправно. Особенно трогателен рассказ его о бедствиях французской армии; он сам был свидетелем ее бегства; простота его мрачного красноречия производит эффект удивительный».
Панорамы долго имели успех у парижан, но постепенно этот аттракцион был вытеснен другим, еще более оригинальным. На смену панорамам пришли диорамы. Так назывались
картины-декорации, написанные на обеих сторонах прозрачной ткани и освещаемые искусственным светом для получения разнообразных эффектов. Создателем нового аттракциона был Луи-Жак Дагерр (1787–1851) – тот самый, кто позднее стал одним из первооткрывателей фотографии. Первая диорама в Париже была открыта в 1822 году на улице Сансона, рядом с Воксхоллом, где и просуществовала до 1839 года, когда ее уничтожил пожар. Новая диорама открылась на бульваре Благой Вести; там она работала в течение десяти лет, до тех пор пока очередной пожар не уничтожил и ее.За один вечер хозяева диорамы демонстрировали посетителям сразу два-три сюжета; особенным успехом пользовались такие картины, как «Вид Парижа с вершины Монмартра», «Могила Наполеона на острове Святой Елены», «Внутренний вид собора Святого Марка в Венеции» и другие. По поводу последней картины поэт Жерар де Нерваль писал в 1845 году в газете «Пресса»: «Иллюзия так велика, что, выйдя на улицу, воображаешь себя не в Париже, а в Венеции, и ищешь взглядом гондолы на парижском канале Сен-Мартен».
В.М. Строев подробно описывает устройство диорамы, построенной по рисункам и планам самого Дагерра: «Круглая зала, назначенная для зрителей, поддерживалась на одном столбе, механизм приводил его в движение, и вся зала двигалась и вертелась медленно, незаметно, тихо. Зритель вовсе не чувствовал этого движения и постепенно переносился к отверстиям, похожим на театры, в которых были выставлены пейзажи, церкви и пр. Нельзя верить, что виды писаны на холсте, повешенном вертикально. Все чародейство состояло в искусстве Дагерровой кисти и в умении его распределять свет. Фигуры людей несколько вредили полноте очарования; но в сценах ночных и они придавали картинам особенную жизнь, ибо могли оставаться без движения».
Иллюзия, создаваемая диорамой, была так велика, что, как заметила одна американская путешественница, «действительность не могла бы иметь вид такой изумительный, как это представление». О том, какое впечатление диорама производила на зрителей, можно судить по подробному описанию Н.С. Всеволожского, относящемуся к 1837 году:
«Признаюсь, я ничего занимательнее и ничего совершеннее не видывал и даже по сие время не понимаю, каким образом производятся в ней перемены. Нас было в этот день много русских: гр. С.П. Румянцев, Н.А. Дивов, я и три дамы. Мы все равно восхищались и не понимали механизма перемен. Первая картина представила нам Соломонов храм в Иерусалиме. Ночь; свет луны доходит сквозь облака; небо усеяно звездами, которые блистают как настоящие. В этом полумраке было что-то таинственное; массы теней от огромного строения, и свет луны, проникающий между колоннами, производили эффект очаровательный. Чем больше вглядывались мы в эту картину, тем больше пробуждалось в нас какое-то меланхолическое чувство. Эта совершенная пустота, это безмолвие, колоссальный храм, эти колонны, эта живая ночная природа переносили зрителя в Иерусалим, и каждый из нас невольно ждал чего-то. В самом деле, звезды стали бледнеть; самые мелкие потухли; отдаленные части храма начали освещаться. Храм великолепно озарился огнями повсюду, народ покрыл площадь и ступени храма, священники выходили из дверей, в храме была слышна божественная гармония, вся картина оживилась. Но прежде ничто не тронулось, и каждый из нас ясно видел, что ни на площади, ни на ступенях храма никого не было. Как и откуда взялся этот народ? Каким образом осветился храм? Непонятно! Изумительно! Прелестно!.. Но вдруг огни стали тухнуть, народ исчезать, и мало-помалу все пришло в первое положение: луна опять взошла, опять звезды заблистали, опять мы погрузились в размышление и задумчивость!
Вторая картина представила нам внутренность церкви св. Стефана в горе [Saint-Etienne du Mont; более точный перевод: святого Стефана на горе], перед полуночным в ней служением. <…> Церковь пуста; она едва освещается лунным светом сквозь окошки; стулья посредине собраны в кучу; лавки пусты; престол едва виден вдали; между колоннами никого нет. Но за престолом начали освещать церковь, и скоро она вся осветилась; видно множество людей, сидящих по лавкам, стоящих группами и в разных положениях, и стулья (заметьте это) расставлены в порядке и все заняты сидящими на них. Священник служит, дьяконы кадят, предстоящие молятся, органы играют… Вдруг все померкает, и все опять в прежнем виде: никого нет, стулья опять в куче, и даже, как прежде, один на одном поставлены, для простора. Поймите, если можно! Мы только восхищались!
Третья картина представляет долину Гольдау в Швейцарии. Известно, что после бури ужасная снежная лавина обрушилась на нее с горы и совершенно изменила весь вид и положение ее: даже течение речки переменилось, и составились озерки там, где их прежде не было; принуждены были проложить иначе дорогу, а селеньице, бывшее посредине, погибло и совершенно изгладилось с лица земли. Это-то представили нам. Мы увидели долину в первобытном ее состоянии; ландшафт прекрасен, освещен вечерним солнцем, и хотя видны тучи, как бы предвещающие бурю, однако стада пасутся, пастушка прядет, все спокойно, все живо, все цветет. Мало-помалу облака густеют; слышен вдалеке гром; ночь приближается, и вдруг все меркнет. Наступает утро; рассвело; солнце уже высоко; долина та же, но уже трудно узнать ее, и надобно очень вглядеться, чтобы найти знакомый предмет: где текла речка, там теперь озерки, где была дорога, там кучи камня, и недотаявший снег, где была деревенька; ничто не осталось на месте, кроме одного торчащего бревна; словом, все переменилось; но природа еще богата, и ландшафт прекрасен, хотя суров, дик и совершенно пуст.