Париж в 1814-1848 годах. Повседневная жизнь

Мне кажется, произведения г-на Дагерра так превосходны, так близки к природе, что на них нельзя довольно наглядеться, и я, спустя несколько недель, опять заезжал в Диораму, видел те же самые картины, и опять сказал, что на них нельзя довольно наглядеться».

Американец Джон Сандерсон, побывавший в Париже в 1835 году, видел те же самые картины и описывает их со сходным восторгом:

«Вы оказываетесь в просторной церкви; пока вы созерцаете ее величественную архитектуру, сумерки незаметно сгущаются, и внезапно вашему взору предстают все люди, пришедшие к мессе; если при более ярком свете вы их не замечали, то теперь видите, как они сидят, стоят либо преклоняют колени, предаваясь молитвам. Затем слух ваш услаждают торжественные церковные песнопения; вы присутствуете на вечерне. Свершается чудо: вы забываете, что на дворе белый день. Мужские и девичьи голоса воспаряют к небу и звучат так, будто принадлежат существам сверхъестественным. Постепенно светлеет, фигуры молящихся растворяются в воздухе и вы вновь оказываетесь посреди церкви безлюдной и безмолвной.

В другой зале взгляду вашему предстает обширный и великолепный вид Швейцарии, ограниченный одним только горизонтом. Перед вами расстилается озеро, на берегах которого пасутся стада и разворачиваются прочие эпизоды сельской жизни. В воздухе разлит покой, к которому примешивается толика меланхолии, как бывает у нас в пору “бабьего лета”: кажется, вот-вот раздастся воркование вяхиря. Между тем из-за дальней горы идет гроза; сверкают молнии, гремит гром. В конце концов гроза подходит совсем близко, кусок скалы отваливается от основания и, с грохотом рухнув, накрывает озеро, стада, мирных жителей и их дома, и вы присутствуете при крушении всего этого безмятежного мирка. Ни одна деталь не выдает, что перед вами живопись: все кажется естественным и правдивым».

Американка Эбигейл Мейо, побывавшая в Париже в 1828–1829 годах, разглядела в той же «швейцарской» сцене даже пролетавшего по небу орла.

О степени популярности панорам и диорам можно судить по эпизоду из романа Бальзака «Отец Горио» (1835), действие которого происходит в 1819 году. Допуская небольшой анахронизм (диорамы Дагерра тогда еще не существовало), Бальзак заставляет своих персонажей в шутку прибавлять ко всем словам окончание «рама» – именно из почтения к «недавно изобретенной диораме, которая достигла более высокой степени оптической иллюзии, чем панорама».

Так действовали не только бальзаковские остроумцы: окончание «рама» охотно использовали хозяева различных аттракционов, желавшие таким способом привлечь внимание публики к своим заведениям. В 1820-е годы в Париже можно было побывать в «Геораме», «Европораме», «Космораме», «Диафанораме», «Неораме»… У каждой из этих «рам» была своя специфика.

Так, «Диафанорама», открытая в 1823 году в Пале-Руаяле, демонстрировала виды замечательных пейзажей и городов мира, а круглая «Неорама», появившаяся в 1827 году на улице Святого Фиакра, изображала внутренность собора Святого Петра в Риме.

«Георама», открытая в 1825 году на бульваре Капуцинок, представляла собой огромный (около 12 метров в диаметре) шар, на внутреннюю поверхность которого была нанесена географическая карта мира. Воздух внутрь шара проникал через отверстие, проделанное вокруг северного полюса, а свет – сквозь изображения морей и океанов, выполненные из прозрачного материала. Входом служил люк на месте южного полюса; поднявшись по лестнице на галереи, опоясывающие шар изнутри, зрители рассматривали оттуда все континенты и острова.

В «Европораме», открытой в пассаже Оперы в 1825 году, демонстрировались виды европейских городов. О том, как это происходило, рассказал А.И. Тургенев в дневниковой записи от 11 октября того же года: «Мы проехали по булевару смотреть Europa Rama – и с Марсова поля перенеслись к Кремлю, в зимней его одежде, довольно верно изображенному в панораме. Французы и француженки друг другу объясняли виды Москвы и Кремля и не всегда с историческою точностию. Хозяин Europa Ram’ы также толковал значение Кремля и его истории. – Там же видел Реймскую церковь во время коронации Карла Х, башню св. Стефана в минуту процессии la F^ete-Dieu [праздника Тела Господня], Wilhelmsh"ohe кассельскую [княжескую резиденцию], Гамбург и несколько других видов».

К услугам французов, интересующихся русскими реалиями, был рельефный план Санкт-Петербурга, который показывали на улице Риволи в 1827 году.

О «Космораме», открытой в 1825 году в Пале-Руаяле, дает представление рассказ американки Кэролайн Кашинг, побывавшей в Париже четыре года спустя: «Я вошла в совершенно темную комнату, где слева и справа располагались круглые окна-иллюминаторы. Подойдя к первому из них, я заглянула туда и увидела великолепное изображение битвы при Фермопилах, где с одной стороны находились триста спартанцев, а с другой – несметные полчища персов… В следующем окне предстала мне Москва вместе с Кремлем, а затем – Колизей, восхитительная и грандиозная руина. <…> Эти три изображения представали по одну сторону комнаты. Напротив можно было увидеть внутренность Ватикана в Риме, Вавилонскую башню и горный перевал в Андах, с группой миссионеров, предводительствуемой проводниками. Все изображения были выполнены с величайшим мастерством и сияли тем ярче, что вся комната оставалась погружена во мрак. Свет поступал из-за обшивки стен».

«Рамы» всех сортов были так популярны, что даже выставка тропических цветов и фруктов, работавшая в 1830 году на улице Гранж Бательер, получила название «Карпорама» (от греч. karpos – плод).

Входной билет в панорамы стоил недешево – 2 франка 30 сантимов, так что эти зрелища были практически недоступны для бедняков. Зато их охотно посещали многие светские люди. Не случайно панорамы и диорамы открывались преимущественно на тех бульварах, где развлекалась богатая публика.

«Индустрия развлечений» активно эксплуатировала интерес парижан к науке. Об этом свидетельствует появление в столице множества «научно-популярных» заведений, таких как «Механический музей» на бульваре Сен-Мартен; механический театр Робертсона в саду «Новый Тиволи»; «Уранографический музеум» на улице Шабане (показ изображений вулканов и пропастей, объяснение пятен на солнце); Космографический салон, открывшийся в 1820 году в пассаже Панорам; «Представление экспериментальной физики и космомеханики», демонстрировавшееся в том же пассаже в 1821 году.

В 1814 году Ф.Н. Глинка посетил такой «научный аттракцион» – демонстрацию физических опытов в доме Ле Бретона, чьи «фантасмагории» он уподобляет опытам Робертсона, уже известным в России. Дело происходило в здании бывшего аббатства Сен-Жермен де Пре. По словам русского путешественника, вначале профессор воспроизвел в комнате такие явления, как «гром, молния, северные сияния и зарницы», а также продемонстрировал «любопытнейший опыт над действием гальванической силы: г. Бретон прикасался серебряным прутиком к одному из нерв мертвой лягушки, и она вдруг начинала прыгать». После «физических уроков» зрителей свели по лестнице в подвал и «рассадили по лавкам». Глинка подробно описывает те фантастические картины, которые возникли перед ними в этом «подземелье»: «Мрачный свод висит над нами, стены испещрены изображениями гробниц и мертвецов, по углам стоят скелеты, зажженный спирт наводит смертную бледность на все лица… <…> Подан знак, и свет исчез. Настала черная ночь. Там далеко, далеко в глубоком мраке сверкает звездочка. Она тлеет, гаснет, исчезает… На черном занавесе является огненная надпись: здесь жилище странствующих душ! Где-то вдали, никто не знает где, раздается самая томная, поющая музыка. Глубоко проницающие звуки пленяют и мучат: кажется, кто-то водит смычком по сердцу! Это гармоника. <…> Вот там, в едва постигаемой глазом дали, показывается огненная точка, сверкает и растет, становится более и ближе, ближе и более, и мы видим наконец прелестную красавицу! <…> Долго колебалась она в воздухе, не смея, кажется, приблизиться к нам. Но вот идет, идет, смотрит, движет глазами, простирает руки, кажется, просится опять в наш мир, в надежде лучших дней… Вы хотели подать ей руку, извлечь из бездны на свет, но преисподняя издала сиповатый глас свой, и быстро обратилась тень, и медленно, плывя по мракам, исчезла, как мечта!.. <…> Вслед за первою целый ряд других теней! Старцы, дети, юноши, пронзенные железом на заре дней своих, и девицы, умершие от ранней грусти и злополучной любви, одни за другими, являлись пред нами. <…> Далее представлялись различные явления природы: подражание чудесно, очарование совершенно. Идет дождь – точный дождь! блещет молния, точь-в-точь как в небе, гремит гром, словно как в грозных тучах. Перемена картин! Видно уединенное местоположение: прекрасный весенний вечер. Все пусто и покойно. Тихо плещет ручеек, глубоко тонет золотой месяц в серебряном разливе вод. <…> Все это так естественно, так живо, что, право, долго не поверишь, будто видишь только мечту!.. <…> Искусный Бретон умеет переменить картины свои кстати: вдруг после унылой песни теней слышишь веселый плясовой напев и видишь ведьм и колдунов, видишь хоры Сведенборговых сильфов и резвые пляски духов. Вот ходят звери и чуды!.. Вот летит змей о семи головах!.. <…> Вот чудеса, которые прежде считали действием сверхъестественной силы волшебства или магии и которые теперь очень естественные для знающего законы оптики или преломления лучей. Ничто не обманывает нас так, как собственные глаза наши».

Глава девятнадцатая Публичные балы и карнавальные развлечения

Публичные балы в театрах. Танцевальные залы. Сельские балы в загородных кабачках. Карнавальные развлечения: спуск из квартала Куртий и «жирный бык»

В 1820–1840-х годах любимым развлечением всех слоев населения Парижа – от знати до мастеровых и горничных – были танцы. Помимо придворных балов и балов в аристократических или буржуазных домах (о которых рассказано в главе восьмой) в Париже регулярно устраивались публичные балы.

Самой большой известностью пользовались балы в парижской Опере. С помощью деревянного настила, который укладывался поверх кресел вровень со сценой, зрительный зал превращался в огромную бальную залу. В центре располагался оркестр, до самого утра исполнявший танцевальную музыку. В ложах Оперы сидели те, кто сам не танцевал, а только наблюдал за танцующими. Попадали на балы в Оперу по билетам, на которых были напечатаны предупреждения: «Просьба оставить оружие и трости при входе. Военные с оружием и в шпорах не допускаются». О ближайших балах в Опере, как и о спектаклях этого театра, парижан извещали афиши. Хотя устроителям бала приходилось платить дополнительное вознаграждение четырем сотням оркестрантов, полусотне контролеров и такому же числу капельдинерш, балы приносили Опере значительный барыш, так как входной билет стоил от 6 до 10 франков, а число посетителей доходило всякий раз до 5 тысяч человек. Извлекали выгоду и все торговые заведения, расположенные по соседству с Оперой, – кафе, рестораны, лавочки, в которых можно было взять напрокат маскарадные костюмы.