Пазолини. Умереть за идеи

Цитировать стихотворение «Компартия – молодежи! 158 » стало с тех пор общепринятым риторическим клише. «Интеллектуальная лень или политический конформизм привели к тому, что это стало условным рефлексом при виде столкновения “молодого протестующего” и полицейского в форме. Произведение Пазолини, в котором он встал на сторону сил порядка в столкновении с протестующими, превратилось в навязчивый тик»{Manconi 2012.}. А вдруг это был просто стереотип? Возможно многие, кто цитировали этот текст, никогда его на самом деле не читали вдумчиво и целиком. Если бы они прочитали текст как следует, возможно их бы «удивило то, что сказал автор»{Как выразился Адриано Софри, цит. в Manconi 2012.}. На следующий год Пазолини сам попытался объяснить читателям своей колонки «Хаос» в еженедельнике Tempo, что «никто […] не заметил» – «заявление в двух стихотворных строфах о симпатии к полицейским, детям бедняков, а не к господам с факультета архитектуры Рима» было лишь трюком, попыткой привлечь посредством парадокса внимание читателя, направить его на опубликованные ниже строки, не менее десятка, в которых полицейские выглядят объектом вывернутой наизнанку расовой ненависти, ведь власти именно так разжигают вражду к бедным […], создавая из бедняков инструмент возбуждения отвращения. Казармы полицейских в тексте – особые «гетто», где «качество жизни» несправедливо, еще более несправедливо, чем в университете. Ни один из читателей моего стихотворения на этом не задержался: все застряли на первом парадоксе, одной из самых очевидных формул риторического искусства{SP, стр. 1210.}.

158

Стихотворение цитируется в переводе Кирилла Медведева, 2008, Сайт Свободного Марксистского Издательства: www.pasolini.ru/fmp.html.

Таким образом, по словам самого Пазолини, смысл этого стихотворения (у него был еще и ироничный подзаголовок «заметки в стихах для стихотворения в прозе») остался не понят. Главной мыслью стихотворения был вывод о способности власти использовать самых бедных, убогих, слабых представителей общества для атаки на тех, кто борется за более справедливый мир. Однако получилось так, что интерпретация, предложенная самим автором, осталась незамеченной, вместо этого предпочтение было отдано «парадоксальной» трактовке.

Некоторые мысли, отраженные в стихотворении, были также воспроизведены в романе «Теорема» – Пьетро в нем дает определение протестующим студентам: «Примерные студентики, аудитории, штурмующие смело ради Власти, от которой нужно б отказаться раз и навсегда». Их протест превратился в протест против собственного класса, к которому они тоже принадлежат, против буржуазии, поэтому это – снова – лишь «междоусобная борьба».

Буржуазия преклоняется перед разумом и мыслит здраво, но, так как совесть ее нечиста, она желает, чтобы над ней учинена была расправа, и возлагает Истребление себя на отпрысков-дегенератов, которые […] и выполняют это странное заданье […]. А молодые ультра в барахле с толкучки, ниспровергая Маркса, знают только на генералов по-генеральски орать. А это все – междоусобная расправа{R2, стр. 1013–1015.}.

О междоусобной борьбе, разворачивающейся внутри самой буржуазии, о студенческих протестах речь шла также и в композиции «Традиционная поэзия» (сборник Trasumanar e organizzar, «Трансгуманизировать и организовывать», 1971) – Пазолини настаивал, что действия молодежи служили сохранению исторических условий существования буржуазии вместо того, чтобы их менять.

О, поколение несчастное! вы доживете до средних лет, а потом и до старости, не насладившись тем, чем вы имели право насладиться, тем, чем без волненья и смиренья насладиться и нельзя, и так поймете, что вы послужили миру, против которого «вели борьбу» вы столь усердно: он сам хотел свою историю позорить – сам; он сам хотел все прошлое забыть – сам; о поколение несчастное, повиновалось ты непослушаньем! То был тот самый мир, что попросил своих детей ему помочь противоречить, чтобы продолжать; без книг, без жизни, без любви к ним вы состаритесь: вы – идеальные жильцы нового мира чрез подавление и репрессии, да-да, и это правда, чрез вас самих, ведь вы сопротивлялись ну точно так, как он хотел{P2, стр. 138–139.}.

Массимо Рафаэлли полагал, что «если посмотреть на стиль и тон в целом, можно заметить, что в “Компартии – молодежи!” поэт предвосхищал “Корсарские письма”, предлагая яркий и актуальный пример» типично пазолиниевского метода “журналистики в стихах” (стилевой прием, авторство которого принадлежит бесспорно ему)»{Massimo Raffaeli, Giornalista in versi: “Il PCI ai giovani!!”, в De Giusti-Felice 2019, стр. 213–220: 218 и 213.}.

По мнению Пазолини, конформист в юности заявляет о себе позерством – писал он в знаменитой первой главе «Корсарских писем» о моде на длинные волосы, под названием «7 января 1973 года. Речь о волосах». В ней Пазолини рассказывал о том, как впервые увидел «волоса» в Праге, в холле гостиницы, за несколько лет до того, как эта мода распространилась в Италии. Он почувствовал к этим ребятам инстинктивную антипатию, потому что их вербальный язык был заменен языком телесных знаков (таких, как длинные волосы), и отметил, что «их система знаков была порождением субкультуры протеста, противопоставляемой субкультуре власти»{SP, стр. 273.}. Несмотря на это, Пазолини потом защищал молодых людей от «атак полиции и фашистов»{Там же, стр. 272.}.

Тем временем, однако, длинные волосы стали чем-то вроде социального обязательства для молодого человека, признаком совершенного и повсеместного конформизма, существующего вопреки всем политическим разделениям на правых и левых. Молодые все равны, должны быть все равны вне зависимости от того, во что они верят (хотя это все то же вечное потребление, потребление, потребление): на телевидении и в рекламе «даже и представить себе невозможно молодого человека без длинных волос: а для людей во власти это нонсенс»{Там же, стр. 277.}, такова сила потребления. «Их свобода носить длинные волосы как хочется, которую не нужно защищать, уже и не свобода вовсе. Скорее пришло время сказать молодым, что их прическа ужасна, потому что вульгарна и имеет холуйский вид. Пришло им время наконец заметить это, и освободиться от раболепного следования убогим обычаям Орды»{Там же.}.

Выбор (или, лучше сказать, отсутствие выбора, поскольку это конформистское обязательство) отращивать длинные волосы, в противовес коротким у отцов, был еще и признаком тотального разрыва между поколениями, навязанного молодежи реальными эволюционными изменениями, эффективным преодолением, в самом позитивном смысле, исторических ограничений и наследия предков.

Радикальное и неизбирательное осуждение собственных отцов, представлявших изменявшуюся историю и культуру прошлых лет, построение защитных барьеров против старших привели к изоляции молодых и невозможности диалектического общения между поколениями. Ведь только через диалектические взаимоотношения, пусть даже и драматические, болезненные, они могли бы получить реальное представление о самих себе, и пойти вперед, «обогнать» родителей. Изоляция, в которой они оказались, как в закрытом отдельном мирке, что-то типа молодежного «гетто», удерживала их в их собственной исторической реальности, что привело – фатально – к регрессу{Там же, стр. 276–277.}.

Подобный способ быть молодым, и жить, и воспринимать молодость, полагал Пазолини, заимствуя название у знаменитой статьи, опубликованной в 1960 году, американского писателя Пола Гудмана, был «абсурдной молодостью»{См. Goodman 1997.}.

Что же касается длинных волос, то в некий момент из прогрессивного и демократического символа «антикапиталистического и антипатриархального дискурса» они превратились в «знак агрессии против общества отцов»{Chianese 2018, стр. 222.}, в эмблему реакции и исключения из общества. Пазолини рассказывал, как в 1972 году в персидском городе Исфахане увидел среди «достойных и скромных сынов с красивыми затылками, красивыми светлыми лицами и гордыми невинными лицами, увенчанными строгими пучками, парочку чудовищ: они не то что были прямо волосатыми, но их волосы были подстрижены по-европейски, длинные сзади, короткие спереди, уложены вокруг лица с помощью средства для укладки так, что над ушами торчали гадкие хвосты»{SP, стр. 276.}. А вот «речь» от лица самих волос: «Мы не имеем отношения к этим помирающим от голода беднякам, к этим недоразвитым нищебродам, застрявшим в варварских временах! Мы служащие банка, студенты, дети разбогатевших работников нефтедобывающих компаний; мы знаем, что такое Европа, читали. Мы – буржуазия: и наши длинные волосы свидетельствуют о том, что мы принадлежим к международному обществу привилегированных!»{Там же.}. Так длинные волосы, взятые на вооружение массовой модой, стали эмблемой идеологических разногласий, признаком экономических и социальных привилегий: от хиппи к яппи, короче говоря.

Следует отметить, что в стилистическом плане оригинальный экспрессивный прием, использованный Пазолини, – дать слово самим волосам, то есть использовать внешнего наблюдателя в исследовании действительности с целью создать интерпретацию, способную выйти за рамки материального мира, – сочетал в себе практичность и поэзию и дополнил семиологию{См. Bazzocchi 2005, стр. 11 ss.}. «Пазолини читал реальность визуальными методами. Они помогали ему видеть знаки, особенности поведения и жесты, тела и физические проявления. Но это не было […] позитивизмом а-ля-Ломброзо, а именно семиологией»{Marco Belpoliti, Pasolini corsaro e luterano, в Gioviale 2004, стр. 49–61: 53.}.

Пазолини подтвердил свои выводы в одной из глав «Корсарских писем», статье «14 июня 1974 года. Настоящий фашизм и, следовательно, настоящий антифашизм»: «культура и нация (в данном случае Италия) сегодня проявляются прежде всего в языке поведения, то есть физическом языке», поскольку «в тот исторический период, когда вербальный язык становится единым и стерилизованным (техническим), язык поведения (физический и мимический) начинает играть решающее значение»{SP, стр. 315.}.

Пазолини отвергал то, что считал «субкультурным» дрейфом, основанным на чистом иррационализме антибуржуазного сопротивления, которое он на самом деле полагал совершенно буржуазным, со всеми характерными признаками: преобладанием действия над мыслью, первенства лозунга перед рассуждением, превращением реальности в стереотип путем ее упрощения. Короче говоря, этот дрейф виделся ему совершенно антигуманистическим. И в этом случае Пазолини умудрился увидеть отдаленные перспективы: сегодня мы наблюдаем эти самые тенденции в современной идеологии и практической политике популистских политических движений.

Ностальгия по традициям и побег в Третий мир

ля Италии все кончено, но Йемен еще можно спасти»{C2, стр. 2110.}. Эту фразу произносит голос Пазолини за кадром документального фильма «Стены Саны» (1971). По мере осознания разложения западного капиталистического мира, обнаружения феномена бессознательной коррупции, порождаемой материальным благополучием и обществом потребления, ощущения ускорения эмоционального, психологического и идеологического конца крестьянской цивилизации, Пазолини все сильнее чувствовал потребность вырваться в иную среду. Он искал альтернативу в пространстве (неевропейские страны, Африка и Азия) и во времени (средневековое и классическое прошлое).