Перегной

– Ну вот, приехали. Сейчас выгружаться будем. Ты, короче, покуда сиди в кабине и носа не суй. Сиди скромно. Сейчас выйдет хозяин, я с ним перетолкую. А потом пособишь мне мешки сгружать, сами они сгружать не будут, про это я тебе потом объясню. Помощь твоя – вроде как плата будет, услуга, за то, что я тебя подбросил. Ну а после решим, как далее с тобой поступить.

Тут явился хозяин. Мироед, потирая руки и вывалился из кабины на улицу.

Любопытство распирало меня, и несмотря на запрет я косился на мироедова собеседника. Издалека – мужик как мужик, крестьянского вида: лысина, рубаха, штаны. Прямая широкая спина, во всем облике присутствует эдакая кряжистость, основательность и чисто крестьянская хитрожопость.

Мироед переговорил о чем-то со стариком и они оба пошли к машине. Я все также, повинуясь инструкциям, сидел в кабине, курил и старался не казать носа.

Наконец водила замахал мне руками, мол выходи. Я с готовностью последовал его призыву, ибо ноги от долгого сидения у меня затекли, а зад и вовсе превратился в суповой набор из костей. Каждая кость терлась о другую и терзала жидкую плоть.

Едва я ступил на землю, как боль в ноге дала о себе знать. Я скривился, но грозный окрик бородача привел меня в чувство:

– Срамную пыхалку-от, свою, выкинь, тебе говорю, антихрист. Чай к людям идешь, а не к чертям в преисподнюю, чтоб табачиной аки серой дьявольской вонять.

Я стушевался, а суровый бородач без перехода переключился на мироеда:

– Онотолий, ты кого это привез?

– Путник ко мне прибился, дядя Федос. Пристал – банный лист чисто.

– А сюда пошто его привез? Или мало у нас своих антихристов?

– А куда его везти. Он, говорит, бежит.

– Ну, бежит? От кого же это он бежит-от?

– А от себя, говорит, бежит, от себя бежит, сам себя догоняет.

Бородач нахмурился, и стоял, задумавшись, весь смурый и мрачный теребя в ладони бороду.

Ладно, путник, - наконец изрек он, коли прибился, так помоги-ко разгрузить машину-от. А я пока подумаю, может ты на что и годный.

Толян уже откидывал борт и собирался лезть в кузов. Меня конечно несколько удивили слова про мою "годность", как-то это попахивало невольничьим рынком, что ли, но делать нечего, надо было помочь.

– Да погоди-ко. Руки-то свои срамные, табачищем вонючие, вымыть надо. Не антихристов ведь груз таскать будешь. Эй, там, ковш несите с водою. Да не из дому берите, чего поганить–от, а в сарае есть ржавый, в его воды налей из кадки огородной и неси скорее.

Вскоре молодая девушка с убранными в платок волосами, потупив взор и опустив голову, смотря себе под ноги принесла ковш с водой. Я протянул руки, но странный дед сердито вырвал у неё из рук ковш.

– Сам полью. В избу ступай.

Пока я мыл руки, лицо и шею, странный дедок с прямотою военкомовского врача комментировал мой внешний вид и облик. Его не устроила моя худоба, мой болезненный вид и мои травмы. Но в конце концов, он, с поистине фельдфебельской искренностью изрек - ничё, с божьей помощью управишься. Чай молодой.

А в кузове уже вовсю хозяйничал Толян. Его мокрые кудряхи налипли на лоб, усы топорщились, а чуть раскосые глаза сверкали. Он деловито двигал какие-то мешки и ящики, одни подтаскивал к открытому борту, другие наоборот, толкал вглубь кузова, туда где был мрак и трудно было что-то разглядеть. Он озабоченно сновал по кузову и в наслоениях нагретого воздуха, перемешавшегося со странной белесой пылью его движения скрадывались, как бы обретали некую пластику, будто бы выполнял он комплекс боевых упражнений из какой-то китайской борьбы. Все это казалось бредом, но вся жизнь моя состояла в последнее время из бреда, поэтому я уже ничему не удивлялся.

– Ну что, подставляй спину, - скомандовал Мироед, - нагружу на тебя поклажу. Куда тащить, дядя Федос покажет.

Я повернулся спиной и тотчас её придавило неслабым весом. Край мешка больно тюкнулся в шею сзади и там тотчас стала набрякать ссадина. Я кое-как устоял на ногах, землю подо мной качнуло пару раз из стороны в сторону, но постепенно она выровнялась. Я поправил на спине мешок, и пригибаясь под его тяжестью медленно пошел в обход машины.

Смотреть по сторонам было неудобно, мешок давил на плечи, пригибал голову. Я шел, покачиваясь и видел только траву под собой, да тропинку метра на три впереди. Проходя мимо обутых в сапоги ног странного деда услыхал: Ишь, по всему видать к тяжестям непривычный. Ну тащи себе потихоньку прямо до рогожки-от расстеленной. На нее и сваливай. Да смотри не встань на рогожку. Копытом-от своим обутым не скверни холстину.

Я шел и шел. Груз мешка давил меня к земле все больше и больше, а дороге до расстеленной рогожи, казалось нет конца и края. Все мои раны ныли и голова звенела как печной чугунок. Внутри этого чугунка плескались теплые, отвратные помои. Тошнота подступала к горлу и когда наконец показался край рогожи, я из последних сил свалил на него мешок, распрямился, глянул вверх, но увидел лишь мелькнувшую, как неуместный здесь в деревне дамский шарфик, синюю полоску неба. Потом я завертелся внутри огромного, из гигантских цветных стекол калейдоскопа выпал из него, и полетел-полетел в бездонную и беспросветную тьму.

Тонкая нить сознания, как леска в руках невидимого и неведомого удильщика не отпускала меня и была пусть и тонкой, но необычайно прочной. Как не кувыркался я во время своего бесконечного, по тьме, полета, но все же сознание удерживало меня и напоминало о себе. Напоминало не всегда, а тогда только, когда я совершал, скользя во тьме, резкие движения. Незримая нить тут же напоминала о нашей связи и я начинал чувствовать.

Нет, тьма вокруг меня не пропадала, не рассеивалась и даже ни чуточку не ослабевала, но в этой беззвучной тьме вдруг начинал появляться какой-то плотный, глухой, давящий шум, какой бывает в ушах при резком наборе или снижении высоты самолетом. Присутствие этого шума и позволяло себя ощущать и чувствовать. Я не мыслил конечно, мыслей во мне никаких не было, но ощущение шума подсказывало, что в полете я буду находиться не вечно, что кроме состояние полета будут еще и другие состояния. Это ощущение-шум появлялось сначала изредка, очень ненадолго, потом чаще и чаще и длилось дольше. Я ослабевал от этих новых ощущений, они вдруг прерывались и меня опять настигало состояние безмолвного падения.

Наконец настал момент, когда я ощутил, одновременно с падением и шумом новое чувство – я ощутил жар. И одновременно с этим понял, что обрел способность ощущать свое тело, принимать от него некие сигналы, обрабатывать их, осмысливать и оценивать. Я начал мыслить. Видимо это открытие так поразило меня, что я опять забылся. Но вновь придя в себя ощутил тот же жар своего тела, ощутил и плотный шум в ушах, но, странное дело, не ощутил никакого, уже привычного мне, падения. Плотная тьма была вокруг меня и я не мог пошевелить ни рукой ни ногой, не мог открыть глаз, не мог издать звука – но я знал, эти действия мне присущи, эти действия мне знакомы, а значит я живу. И снова покинуло меня сознание и начался полет, а потом сознание вернулось и полет кончился. Видимо подлетал я ко дну своей черной пропасти и цеплялся за какие-то торчащие по ее стенам коренья. Они не могли остановить силы и инерции моего падения, но как могли, придерживали и приостанавливали его, задержками этими и толчками вгоняя в меня жизнь.

Теперь я жил. Я был слаб и немощен, но жил. Радость от этого переполняла меня и не было кроме радости никаких других чувств. Точнее были, но несравнимые, рядом не стоящие, да даже и не рядом, а и за версту. И эта радость наполняла меня как наполняет ветер сникший парус, и гнала, гнала мой хрупкий чёлн дальше и дальше, гнала к берегу под названием жизнь.

И постепенно, за чувством себя, своего тела, своего робкого сознания, начало появляться чувство окружающего меня мира. Я лежал, точно где-то лежал, лицом кверху, на спине – это я уже мог сказать с уверенностью. Кто-то ухаживал за мной, чем-то растирал мое тело, менял подо мною белье, вливал в меня снадобья. Я знал это не прикосновениями к телу, а переменой его состояния: разной температурой жара, жесткостью подстилки. В ушах теперь все время стоял плотный шум, полеты и падения прекратились, но тьма по-прежнему была моим постоянным спутником. Иногда в этой тьме начинали плавать причудливые световые пятна, - с рваными краями, похожие на следы поллюции, диковинных цветов, какие бывают, когда в темноте, сквозь закрытое веко слегка надавливаешь пальцами на глазное яблоко.