Перегной

По всему – намечался дождь. Тучи, наползавшие на долину, тенили пруд, и там, где тень на воде сталкивалась со светом, золотилась узкая, сияющая, выгнутая наподобие серпа полоска. Она дрожала и переливалась, но не меняла своих размеров и очертаний, а только равномерно, по всей длине отодвигалась по мере наползания тени.

Казалось, что какая-то невидимая армия, да что там армия, армада сил тьмы надвигается на мир. А ей противостоит жидкий строй светлых сил. Вытянувшись в тонкую цепочку, сияя панцирным златом, крепко держит строй оборону, не дает прорвать ни центр, ни фланги. И отступает, как перед неизбежностью, организованно, обреченно, но не сдаваясь. В полной уверенности в своей правоте, в полной уверенности в правильности своей задачи. С полным пониманием того, что и власть надвигающейся тьмы, и сила её не вечны. Не вечен будет и её грозный и мрачный, с тупым упорством насаждаемый порядок.

Строй держался, теснясь к берегу, а вперёд него, как тыловой обоз, суматошно драпала, вытягивая длинные шеи, стая гусей.

Тучи подпирали свой авангард, теснились сзади, насаживались, уплотнялись. Им мала была скорость первых и они давили на них, перли со всей своей дури. Я уже видел это когда-то. Когда-то очень давно. И я вспомнил слово, которым называется такое движение – давка.

Воспоминание больно шарахнуло меня по сердцу и по вискам, и, не задержавшись и с пол мгновения, страшным грохотом отозвалось в ушах. Я опять чуть не рухнул без чувств, опять сознание мое чуть не покинуло меня, оставляя одного среди безумных потусторонних плясок и полетов, но я устоял. Внезапный порыв ветра едва не сбил меня с ног, но я удержался. Ветер швырнул мне в лицо горсть песка, как оходил плетью. В меня начали впиваться редкие холодные капли, за которыми уже вовсю поспевали струи.

Это была гроза. Давка туч обернулась молниями и громом, и с неба пластануло, как из сорванного напрочь крана.

Золотистый серп отступающих сил света исчез. Он был уничтожен ядрами капель, как неприятельской артиллерией. Меня тоже бомбило, но я не уходил. Я стоял, задержав дыхание и был заворожен этим впечатляющим зрелищем - борьбой сил природы, борьбой света и тьмы. Воздух, насыщаясь озоном бил меня в грудь, толчками прорывался в мои легкие, всасывался в кровь, растворялся там, расходился по всему телу. Этот воздух возвещал что-то новое, как возвещает природе обновление долгожданный дождь.

А дождь вдруг ослаб и окосел. Его темные капли засверкали, засияли, зазолотились. А после, прямо по центру пруда, неожиданно, неимоверно ярко засиял золотой диск. Он расширялся во все стороны и гнал, гнал темноту к берегам. Теперь уже тьма отступала.

Я поднял глаза вверх. В заволокших небо тучах как в обмякших без ветра парусах светилось солнце. В темном почти черном полотнище зияла огромная прореха, в котором, как раскаленное ядро, умещалось светило. Оно жгло, палило, уничтожало темный, в полнеба парус.

Его края багровели и плавились, и наконец осыпались ворохом обожженных лохмотьев. Солнце выходило на авансцену. Выходило напористо и самодовольно, как поддатый провинциальный актер.

Представление было невероятным. Не в силах более ждать антракта я набрал полную грудь воздуха, выдохнул, замер на секунду, и подался в перед, готовясь сбежать, нет, слететь косогора, к пруду. Туда, где на моих глазах только что разыгралась короткая, но удивительная и волнительная сцена битвы. Я желал закидать труппу цветами. Мне необходимо было вознаградить участников аплодисментами. Да мне просто, в конце концов, нужно было выплеснуть восторг. Я набрал воздуху побольше, привстал на цыпочки, раскрыл руки и собрался взлететь. Секунда – и я буду парить над этим великолепием!

– Поди собрался на сочную травку, Виктор? – вкрадчивый слащавый голос Федоса дернул меня назад, как привязанного невидимой веревкой.

Во мне все угасло. Восхитительные краски померкли и смылись, как пыль после грозы. Впечатление ушло куда-то внутрь, духоподъемный порыв иссяк. Опять этот дедок подкараулил меня. Подкрался, ни здрасьте, ни до свиданья и завел свою вечную балалайку. Опять эти полувопросительные полуутвердительные интонации. Я даже не оборачиваясь вижу чуть заметную ухмылку на его строгом, с дурнинкой лице.

– Да вот, решил, - стараясь не выдавать досады заговорил я, - пора бы исследовать мне окрестности.

– Обожди малёхо, успеют они, окрестности-от.

Я молчал. Молчал не от того что не знал что сказать, а выжидал паузу.

– Вот сделал я, дело, Витенька, по всему угодное, правильное дело. Тебя спас и выходил. Не бросил, не покинул, другим людям не отдал, а пригрел у себя и за жизнь твою боролся. Не только уходом одним и заботою, но душою своею денно и нощно за тебя радел.

– Я благодарен вам по гроб и никогда доброты вашей не забуду. Честно.

– Обожди, не перебивай, дай доскажу. И видел я как жизнь приходит в тело твое, и как заживают раны твои, и как станешь ты опять человеком, а не чуркою беспамятною. И радость от этого была мне. Ибо нет большей радости, чем сохранить и спасти хотя бы одну человеческую жизнь.

Федос утер рукавом глаза, как будто смахнул набежавшие слезы, и продолжил:

И одно только меня тревожило – не была моя радость чистою аки слеза, что катиться из глаз не с горя, но от сиянья света. Мешалась грусть с радостью моею. Отчего же я грустил, Витенька, глядя как ты выздоравливаешь, как ты поправляешься? Оттого, милый ты мой свет, что знал я, твердо знал – я спас жизнь, я спас человека! Но какова эта жизнь была до спасения и какова она будет после – того мне ведать не дано. Ибо жизнью управляет душа, а что за душа у болящего путника – до сих пор для меня потемки. Есть ли она вообще, какова она, к чему она стремится – вот крайний для меня, Витенька, вопрос.

Мне конечно вспоминались, и вспоминались не раз, слышанные мною в бреду странные разговоры Федоса с кем-то, об антихристе, о спасении, о каких-то странных знаках. Да и обмолвка Толяна-Мироеда о староверах тоже многое проясняла.

Очевидно я находился на постое у какой-то раскольничьей секты. Что это за секта, пока было не ясно. Прямой угрозы от нее не наблюдалось, и хотя мне был заказан путь как в дом Федоса, так и на его двор, из этого не следовало делать поспешных выводов. Мало ли какие обычаи у людей, мало ли какие правила. В чужой монастырь со своим уставом не ходят и нечего набивать себе шишки, подтверждая эту прописную истину. В конце концов живут же люди, и не "хужее" других живут.

Вот и пусть живут. Настораживают только приемчики эти Федосовы, так ведь настораживают же, значит выявлены. А коли выявлены, значит можно им противостоять. Поэтому я спокойно улыбнулся Федосу, и ответил:

– Душа-то поди у каждой твари божьей есть, коли бог её создал.

– Так, оно, так Витенька – согласно закивал Федос, - только ведь в кажну тварь бог её влил, да не у каждой твари выпил.

– Это почему же?

– А замутилась! А у кого и вовсе спеклась, да в головешки тлеющие обратилась. Нету света в ей, в душе-от! Бог её и не видит. А антихристу того только и подавай! Ему питье-от нечистое баще любых медов.

– А как узнать – светла или нет душа?

– Дак сам не всегда и узнаешь. Коли не чувствуешь в себе силы, коли истины не чувствуешь – нем будет разум, аки бессловесный скот. Добрый пастырь нужен сему скоту, дабы разум с душой выпасти, взрастить и истиною его осиять. Ибо еще Исус сказал Петру - паси овец моих. С тех пор всякой душе нужен пастырь, под заботами чьими и радением мог бы разжечься в душе огонь осиянный, дабы через тьму он воссиял и до уст блаженных бога долетел. И хоть капелькою, да на них остался. Ибо бог есть свет и в нём нет никакой тьмы. В том спасение.