Перегной

И вот настал момент, когда с появлением таких пятен вдруг ослаб наконец этот внутренний шум, но на смену ему пришло, нет, не безмолвие, на смену ему пришел другой звук. Где-то далеко, в отдалении, сквозь помехи и потрескивания, как в радиоэфире на коротких волнах, мне послышались голоса. Далекие и глухие, но человеческие, еще без различия в них слов, этакий сплошной гул, голоса.

Потом с появлением в глазах пятен, всегда стали слышаться эти голоса и я сделал первый свой осознанный вывод – пятна, это свет от какого-то источника, свет, сопровождающий людей. И действительно, с этим светом и этими пятнами наступали в моем состоянии перемены, чувствовался некий уход, менялись ощущения тела. Я медленно воскресал.

И в один момент, когда и пятна были на месте и наплывали из тьмы на мои глаза и сквозь шум слышались голоса вдруг кто-то будто бы вынул из ушей моих пробки и шум исчез, а речь приобрела отчетливость, я слышал человеческую речь.

Сначала зашипела каменка и пошел по помещению духмяный запах. Женский голос бормотал странные слова:

– Избавляю тебя, каменка, от жара, от пламя, а ты избавляй раба божьего путника болящего от уроков, от призоров, от ветреных переломов, от банной погани, от вечной муки, откель пришла, туды и пойди: с воды — на воду, с реки — на реку, с ветру — на ветер.

После этих слов меня как-бы накрыли легкой тканью и принялись сквозь нее охлопывать чем-то теплым и мокрым. Неведомое до того блаженство растеклось по всем членам, вкрадчиво, как лесть-отравительница, вползло в голову и я забылся.

Когда я пришел в себя в помещении совещались два женских голоса. Один уже известный мне, бабий низкий голос, другой молодой и звонкий.

Глухой, бабий голос говорил:

... недуг этот с ветру нападает, с печали, от дурного слова, с испугу, и окручивает тебя лихоманка-от.

– Говорят, будто ранее и болезней-то таких не было.
– Спрашивал другой голос.

– Было, как не было поди. Но реже. Гораздо реже.

– Ранее ведь людей-от столько не было. Все промеж себя хорошо жили, дружно. Господу это любо было. А теперь времена антихристовы. Последние времена. И болезни последние.

– Поди преставится путник-то?

– Кто ж знает, на все воля божья.
– Вздохнул бабий голос.
– Наговору бы пошептать.

Звонкий, девичий голос вскрикнул и зашептал еле слышно.

– Говорят грех это. Батюшка запрещат такие вещи. От сатаны говорит все наговоры. Молитвою только лечить нужно ибо на все воля божья. Кто на травы нашоптыват, тот бога обманыват.

– Так-то он так, - забормотал бабий голос,- только стары люди-те поди лечились и им помогало. Не менее нас веру-то блюли, а то и крепче. Пока батюшка не видат, попробовать можно.

Женщины посовещались, пошептались и вот чиркнуло что-то, затрещал огонь и потянулся в ноздри резкий запах. Пахло как бы ладаном и какими-то травами. Бабий голос загундел:

– Двенадцать кохтей, двенадцать нохтей, двенадцать тёток! Пособляюся, помогаюся. Осподи Исусе Христежи Небоже, помилуй болящего путника. Выйдите - изыдите, тело покиньте - дутая тетка, нутряная — другая, ветрена — третья, трясуча — четверта, головна — пята, хребтова — шестая, реброва — седьмая, жильна — восьмая, суставна — девята, поднокотна — десята, пальцева — одинадцата, костяна — двенадцата. Скатитеся с меня, пособите меня, помогите меня, откатите от меня, отвалите от меня, — с ясных очей, с черных бровей, с белого лица, с ретивого сердца, с лёхких, с печенки, с селезенки, со всей нутреной, пособите меня, помогите не на год годущий, а на век векущий. Осподи Исусе Христежи Небоже, помилуй меня. Аминь“.

Бабка бормотала и бормотала, а мне становилось все жарче и жарче. Жарче и изнутри и снаружи. И вмиг, когда мне показалось что от ширящегося этого жара сейчас опять покинет меня сознание в ноздри пролез невыносимо терпкий запах горелого чеснока. И я неожиданно чихнул.

Тотчас установилось молчание. А я чихнул еще раз. И тотчас зашебуршалось что-то, зашепталось и опять послышался голос:

– Стану бласловлясь, пойду перекрестясь из дверей в двери, из сеней в сени, из ворот в ворота. Стоит матушка апостольска церква. В апостольской церкви стоит престол. На престоле стоит Исус Христос и при ём андели все и архандели все. Помогите меня, раба-человека, ни на год меня, ни на два меня, а на век векущий. Осподи Исусе Христежи Небоже, помилуй меня.

Голос звучал бодро, и моя душа звучала вместе с ним пускай неслышно, но также радостно. Вдруг брякнула дверь и голос тотчас оборвался. Кто-то грузный вошел в помещение, аж подпросели половицы.

– Ворожите?
– спросил властный мужской голос. Он был смутно знакомым, этот голос, что-то этакое при его звуке вспоминалось. Не памятью, а на уровне физических полуощущений.

– Ты, Настька, - обратился голос к кому-то, - вон пошла. Епитимья тебе будет.

Легкие ноги порскнули тотчас по полу и тумкнула, притворившись дверь. Повисла тишина.

– Тебя хто сюда звал, Кочуманиха - опять раздался мужской голос.

– Никто не звал, я сама пришла, как счастье.

– Ворожили?

– Да ты што, батюшко. Разве ж можно. Со скиту у меня с взапрошлого лета мази остались кое-каки, снадобья, дак я и принесла...

– Принесла. Воняет на всю баню ворожбой. Вот и копыта конская здесь, кора тополевая. Чесночиной воняет... Еще скажи не ворожили.

– Ну, ворожба не ворожба, а молитвы читали.

– Это каки молитвы ты, антихристова дщерь, читала?

– Каки-каки, - дразнился бабий голос со все нарастающими нотками сварливости, - всяки! Стары люди тем молитвам учили и сила от них есть.

– Сила. Сила в истинных молитвах. Над болящим надо молитву Святому Духу читать. А ваша брехня это не молитвы, а волхование...

– Ну, - вскинулся бабий голос, - не знаю. Ты конешно мужик головастый, а токо путник от уж два разу сегодни мяргнул. Не по твоим молитвам, а по моему волхованию.

– Ну, че это ты такое говоришь-от?

Голос явно был знакомым. Подкатывало к горлу воспоминание моего знакомства с ним. Что-то вязкое и липкое подкатывало к горлу. И когда я вспомнил как зовут этого мужика, когда в голове у меня мелькнуло "Федос", мне будто бы придавило спину тяжелым мучным мешком. Я закашлялся и вместе с кашлем из горла у меня брызнула тягучая и кислая кровь.

В помещении поднялась паника, а я опять ушел во тьму.

* * *

Пятна наплыли неожиданно и были до того яркими что причиняли мне боль. Боль была еще одним чувством, которое я начал испытывать. Боль била меня в глаза, заполняла их, вихрем проносилась изнутри по стенкам глазных яблок, грозя их расширить за пределы и разорвать, и уносилась внутрь черепной коробки. Там, на затылке, сходились в одну точку два направления. Два луча боли, из правого и левого глаза, сходились в один клин, который пронизывал череп, пробивал затылок и гвоздил, прибивал мою голову к жесткому ложу.