Перегной

– Идемте завтракать, Виктор, - позвала меня с крыльца Софья. – Бросьте стесняться и маяться под окном, как бессоница.

Она упорхнула в дом, а я, повинуясь судьбе и чужой воле, как и положено приживалу, поплелся уныло следом.

– Вы как меня вспомнили вообще? – Спросил я после получашки чая, двух карамелек и неловкой паузы.

– А что тут сложного?

– Ну мне показалось, я достаточно изменился за последнее время.

– Да нет, что вы.- Софья мялась, видно было, что ей тяжело сформулировать мысль правильно и дипломатично.
– Просто, вы поймите, я не хочу вас ничем обидеть, такое редко забывается - вы меня тогда, если честно, очень удивили. Сидит такой слегка помятый молодой человек, ведет непринужденную беседу, и вдруг…

– Что вдруг?

– Взрыв эмоций, фонтан чувств, хлещущая наружу ну, я не знаю, какая-то средневековая, как у идальго, спесь. И все это внутри, все это жжет, а лицо бесстрастно. Только глаза выражают, как бы это сказать, унижение. И терпеть это нет сил, и нет самозащиты от этой обиды никакой, нет действия, нет опыта в такой ситуации. И вот-вот это все прорвет как вулкан, как Везувий, и этим извержением похоронит вокруг все живое. И, как следствие, человек, давя в себе эту стихию, щадя жизни и разум других живых существ рядом, бежит прочь, чтобы предаться своему гневу, начать саморазрушение. Такое, знаете ли, Виктор, вряд ли забудешь.

Она помолчала, потупив глаза, потеребила край скатерти. Потом вскинулась.

– Я ведь тогда, когда вы убежали внезапно, сразу же как-то поняла – случится что-то плохое. Просто состояние у вас такое было. И после уже, от первого испуга оправившись, поняла как вас обидела. Долго вас ждала, чтобы извиниться, а вас все не было. Ходила, искала вас. Спрашивала. А вы, как сквозь землю... И оттого мне было еще хуже. Так что теперь, когда мы, случайно и счастливо, внезапно встретились – хочу просить у вас прощения.

– Пустое, - я махнул рукой, - я тогда конечно сильно обиделся, и, как вы верно угадали, попал в очень неприятную череду злоключений. Но вас не виню. В вашем монологе прозвучало слово спесь. Оно и является определяющим. Так что ни в чем себя не вините. Не надо. Кому из нас двоих и следует просить прощения, так это мне. За то, что я вчера тут устроил. Покорнейше прошу – простите. Я немедля поправлю все разрушения, поленницу вон видите, уже сложил, извинюсь перед жителями, которым тоже доставил неудобства, а перед вами за тот ужас, за то что омрачил вам приезд, вообще готов голову уложить на плаху и подставить под топор. Отсечение беспутной головы – лучшая воспитательная мера для меня.

Софья засмеялась, точь в точь, как тогда, в момент нашей первой встречи. Она смеялась, и не собиралась останавливаться. Я же, весь красный от смущения, стремглав выскочил во двор и полетел к сараюшке с инструментами.

К вечеру, когда я все поправил, и подумывал уже было, куда бы мне, ко всем чертям, податься, Софья сделала мне предложение побыть при школе кем-то типа сторожа или подсобного рабочего. Предложение было сделано столь деликатно, что не оставалось никаких сомнений в том, что она его долго и тщательно обдумывала.

Мне же, в моем положении, обижаться было не след. Как мог, я поблагодарил хозяйку:

– Я очень вам признателен, еще раз приношу и прошу принять извинения за причиненные неудобства и уверяю, больше я вам хлопот не доставлю. Более того, буду надежным помощником все время моего нахождения здесь. Впрочем и это, думаю, продлится недолго. Я буду искать и найду способ отсюда выбраться. Ибо выбираться отсюда мне очень нужно.

На том и порешили.

Часть третья. Бытие.

1.

В оставшиеся до начала занятий дни Софья навещала учеников. Она пояснила, что проводит среди них что-то типа тестов, определяя что ученик забыл за лето, а что помнит. Работала с каждым индивидуально, сопоставляла полученные данные и писала учебные планы. Было видно, что работу свою она любит и относится к ней добросовестно. Этакая подвижница-народница, со своими мечтами и идеалами, взятая из века девятнадцатого и перенесенная в сегодняшние дни.

Я тоже не отлынивал, готовил школу к зиме, и ходил на сторонние заработки. Круг моих знакомых в Молебной неустанно ширился, а репутация росла. Даже моя истерика мне нисколько не навредила. Видимо такие вещи легко прощались деревенским обществом, которое списывало их на придурь. Для деревни важнее была проблема пьянства. Я же, несмотря на то, что со мной и расплачивались иногда самогоном, проходил по разряду непьющих. Ибо днем не пил, а работал. Это и было в деревенском понимании самым важным.

С хозяйкою встречались мы только за ужином, делили нехитрую деревенскую трапезу, и болтали о всяком - разном. Обычный, ни к чему не обязывающий треп, какой бывает у случайных попутчиков в поезде, волею случая сведенных вместе и вынужденных какое-то время это соседство терпеть.

Похоже мы оба смирились с нашей ролью случайных пассажиров и обоим, от осознания того, что встреча эта – чистая случайность, было легче. По крайней мере мне так казалось.

Да и Софья временами мрачнела и, задумавшись, как бы подвисала. Видя эту озабоченность, какую-то накатывавшую временами угрюмость, я старался ничем хозяйку не донимать и вообще как можно меньше попадаться на глаза. Потому и проводил обычно все вечера, да и далеко за полночь на берегу пруда. Держался подальше от вагончика, сидел на бережку, щурился на поплавок, и дымил сигареткой.

Взор мой был устремлен на поплавок, а мысли в будущее. Будущего своего я в этой деревеньке не видел. Оно, будущее, лежало где-то там, за горами и лесами, окутанное туманом и облитое холодными дождями, расплывчатое и неосязаемое. В какой-то неизвестной плоскости находящееся, непонятное, таинственное, устрашающее, но от этого не перставшее к себе манить.

Я стремился в будущее всей душой и постоянно придумывал разные варианты его приближения. Вариант с Толяном я для себя отринул. Очень уж это был редкий шанс и очень ненадежный. Слишком глубоко зашли наши с Толяном противоречия. В последнее время мне начинал нравиться другой вариант – уйти из Молебной в Штырин напрямик, по снегу, на широких охотничьих лыжах. Я чувствовал в себе силы, уверенность, желание. Ну одна ночевка под открытым небом, ну две. Ну, на худой конец три. Но, в конце концов, дойду ведь. Люди на Северный Полюс пешком ходят, что я, до Штырина не доберусь? И вот я прикидывал, и так и сяк, как бы мне раздобыть лыжи, какие мне нужны вещи, одежда, провиант. И я теперь ждал зимы и снега с той же тоскою, с какой я, будучи городским жителем, ждал теплого лета.

Однажды я застал хозяйку в слезах. Сидя за письменным столом, под старомодной лампой с зеленым абажуром, она, склонив голову лила слезы на свои конспекты. Я подглядел это случайно, зайдя в избу с улицы. Она не заметила моего появления и все также сидела, спиной ко мне, и плакала обхватив руками голову. Хрупкие её плечи непрестанно вздрагивали, мелко тряслись и тень от её фигуры на стене, увеличенная многократно, тоже мелко дрожала в свете лампы, как гигантский мотылек, попавший в безвыходную западню.

Я, придерживаясь принципа невмешательства, тихонько, дабы ничем не выдать своего присутствия, скользнул в свою келью и запер дверь. Лежа в тесном своем пристанище, заложив руки за голову я испытал к учительнице острейшее чувство сострадания и жалости. Казалось, какое бы мне до нее дело, свое присутствие здесь я сполна отрабатываю, и что там у нее за проблемы – это меня не волнует. Но меня волновало. Это был не интерес скучающего, не праздное любопытство, а нечто большее, какое-то зарождающееся чувство.