Перегной

– Слышишь, Вовка, - спросил я его на прощание, - а чего ты все какими-то словами мудреными говоришь?

– Какими это?

– Ну, православлевия вот. Меня недавно кистецефалом обозвал.

– А, это. Это я на лето книжку у учительницы взял. "Ископаемая фауна". Очень интересная. И картинки большие. Ну пока. Я пошел.

Полоскай ушел, а я в задумчивости пил чай со смородиновым листом. Заполошенные чаинки медленно кружась оседали на дно кружки, завершая свой путь от поверхности ко дну. В небе тонкими иглами иногда мелькали, сгорая, крохотные метеоритики. Они тоже завершали свой путь. Начинался звездопад и издалека подступала осень.

8.

В один из дней накатила на меня неизъяснимая грусть. Такая, что аж шатало. Безволие и апатия – иначе и не назовешь мое состояние. Позвали меня зарубить курицу – и вот, повело. Я в первый раз за долгое время взял в оплату самогон и совершенно без причины, в одного, напился. А по утру, проснувшись, испытал острейшее дежа вю.

Лежа на топчанчике, на скомканных в беспокойном сне овчинных шкурах я услышал мелодичное женское пение. Когда-то это уже было. Правда тогда мне было намного хуже, я накануне где-то с кем-то выпил и был отчаянно плох. В деревне же самогон был отменным, а может свежий лесной воздух так действовал, и потому, проснувшись, я только слегка недомогал. Но это уже со мной было – и пение и голос. Белой горячкой дело было не объяснить и я внутренне напрягся. Пение же между тем перемежалось со шлепаньем ног по полу: кто-то хозяйски передвигался по моему пристанищу. Да где же я слышал этот чертов голос? Хозяйка, должно быть, заявилась? Господи, как неудобно-то!

Я вскочил, растер лицо ладонями, оправил одежду ибо заснул не раздеваясь, подоткнул постель и отправился в учительскую половину. Так и есть, у шкафа с книгами, присев перед чемоданом, спиной ко мне, перебирала что-то женская фигура. Ставни уже были отворены и комнату заливал свет. Хмурое утро, какие часто бывают поздним летом, лило свой тягучий кисель сквозь окна, но комната все равно преобразилась – была светлой и казалась больше своих размеров. Оперевшись на косяк, я хмыкнул.

– Спасибо, вам, Володя, - не оборачиваясь произнесла учительница, - вы очень хорошо ухаживали за школой. Это так приятно…

– Я не Володя, - произнес я угрюмо, ревнуя Полоская к своему труду.

Барышня резко обернулась. Черт побери, вот так встреча. На меня, взглядом своих синих, бездонных глаз смотрело мое недавнее Штыринское прошлое и соединяло с моим настоящим. Это была та самая особа, от которой я позорно бежал из Юрычевой квартиры.

– А кто? Тогда? Вы? – растерянно спросила она.

– В- в – виктор – неуверенно ответил я.

– А где… А что…

– Вместо него я. А где он я не знаю.

Я был ошарашен невероятностью встречи. А может быть это судьба. Да ну нафиг. Какая еще судьба?!

– А вы меня не узнали наверное, да? – С надеждою что таки да, не узнала, спросил я.

– Ну п-п-почему же. Мы уже встречались. И даже пили чай.

– Совершенно верно. Впрочем это уже не важно. Мне пора.

Я засобирался. Стал лихорадочно хватать куртку, сигареты, спички. Проверять по карманам деньги.

– Куда же вы?

– Назад, в люди, - я старался не смотреть ей в глаза, - вот, пожил тут. У вас. Опять. Подчинил кое-что. Вы уж, не взыщите, если что не так. Я старался. А теперь мне пора. Вы же с Толяном приехали? А я с ним уеду.

Кто бы рассказал, тому ни за что бы не поверил. Не бывает в жизни таких совпадений.

Когда я уже тянул на себя калитку, брякнула дверь и появилась на крыльце учительница:

– Куда же вы! Куда? Он же уехал уже, Анатолий ваш! Уж с час наверное как, он и прощаться заезжал.

Мне показалось, что над моей головой разорвался артиллерийский снаряд. Что-то оглушительно хлопнуло, а потом настала тишина. Беззвучно шумели деревья, перекатывались по дороге пучки какой-то травы, лишь внутри головы раздавалось мерное тихое шуршание – будто перетекали в песочных часах песчинки.

Впервые за все время моих похождений я впал в истерику. Вообще-то я в истерику раньше вообще никогда не впадал, так что сравнивать не с чем, но, как мне кажется, это было именно то состояние.

В пустынного цвета жарком мареве - полубреду я падал на землю и вскакивал на ноги. После опять катался по земле, разломал забор и разбросал поленницу. При этом я кричал, но крика своего не слышал. Потом я перепрыгнул через забор и куда-то побежал. Как меня крутили я помнил смутно – в калейдоскопе смешались и завертелись я с жердиной, набегающие на меня люди, брошенная кем-то на меня простыня, катание по земле, драка с кем-то, закручивание и вязка рук. Затем полная тишина.

Пришел в себя я уже на топчане, том же самом, с овчиной, в сторожке учительской избы. На голове у меня был холодный компресс, во рту привкус какого-то кислого лекарства и жажда, хлестким кнутом пластающая гортань. Я попросил пить и мне поднесли чашку.

Приподняв голову я увидел все ту же синеокую учительшу, заботливо державшую глиняную плошку.

– Извините. Не бойтесь меня. Я больше не опасен. – Просипел я.

– Тише. Тише. Вам нельзя волноваться, - учительница умоляюще смотрела на меня.

– Вас кажется зовут Софья?

– Да.

– А меня Виктор.

В следующий раз я проснулся от жуткой головной боли. Башка трещала крепчайше, а тело было разбитым, как после разгрузки вагона с песком. В избе было темно и я с трудом, не зажигая света, отыскал сигареты и выполз на улицу. Там, на крыльце, вдыхая отравленный дым в пополам с ядреным, настоянным воздухом местных окрестностей я постепенно приходил в себя.

То, что до меня вчера дошло в один момент и сразу жахнуло по мне громом и молнией, выстраивалось теперь в цепь событий и аккуратно распихивалось по ячейкам головного мозга.

Толян, шакалья его душа, привезя учительницу из города, поехал по своим барыжьим делам. И наверняка навел обо мне справки. Покончив с делами – заехал попрощаться с учительницей и заодно устроить мне какую-нибудь пакость. Хотел, сука, чтобы я поупрашивал его, поунижался, понабивался в попутчики. А он бы мне выкатил неподъемный счет за перевозку. И вновь пошла бы волна унижений, упрашиваний. И все это на виду у учительницы, у бабы.

Знал Толян, что уехать – для меня первое дело. Жизненное. Что до зимы, до холодов, мне тут ждать не резон и все правильно рассчитал. Вот только потом то ли передумал, то ли Софья-училка, по глупости, не разглядев, кто это там спит на лежанке, сказала ему, что никакого Виктора здесь нет. Короче, так или иначе, но Толяна уже след простыл и куковать мне здесь предстояло до его следующего приезда. Попал я в заколдованный круг и никак не могу из него выбраться. Брожу, брожу вокруг да около, как лешак по болоту, а на твердую землю выйти не могу. Паскудно как все обернулось. Да и истерика моя туда же. В глазах учительницы вистов она мне точно не добавила.

А небо уже светало и стали вырисовываться учиненные мной разрушения. Разваленная и расшвырянная поленница, повалившийся, разломанный забор. Далее все, как и моё будущее, тонуло во мраке. Но там точно было еще немало наломанных дров. Стучать было не ко времени – еще все спали, и я тихонько стал складывать на место поленницу. Какое-никакое, а занятие. Хоть как-то, но отвлекает от тяжелых мыслей.

Когда поленница была собрана, на улице совсем рассвело. Утро было ясным и блистало чистотой и новизной, как лицо проплакавшегося и умытого ребенка. Свежая от росы, сочная трава шелково стелилась вдаль по окрестным лугам, предметы обрели резкость как на старых фотографиях, таяла чуть видная синеватая дымка, стекленел прозрачный воздух и щебетали птицы.