Перехваченные письма
Шрифт:
Ники уехал в Москву. Он собирался вернуться дней через десять и считал, что ГПУ будет держать меня в курсе его передвижений.
Прошло три недели, сестре пора было возвращаться в Москву, так как отпуск ее кончался. И — никаких новостей. Затем прошло еще две недели — и снова никаких известий о возвращении Ники. В ГПУ же мне все время твердили одно и то же: «У него все хорошо, он развлекается, ходит по театрам…».
Наконец, Ники вернулся.
В Москве он и в самом деле жил в роскошном отеле — отличная еда, ванна каждый день и т.д., он мог делать, что хотел, и сколько угодно видеться с друзьями. Но каждый день в определенное время он должен был встречаться с неким человеком и рассказывать ему, как он провел свой день. Тот, в свою очередь, был неизменно вежлив, шутил и даже советовал, как лучше развлекаться.
Сразу же по приезде Ники обратился
К этому времени он знал из завуалированных намеков в открытках из Лондона — упоминаний о немецком гувернере, который был у моего мужа и его брата в юности, — что наше освобождение было как-то связано с главой германского правительства. На следующее утро он посетил германское посольство в Москве, встретился с послом, объяснил ему положение дел и почувствовал, что тот крайне озабочен тем, как ему помочь. Когда позднее, в тот же день, он уведомил о состоявшейся встрече своего «визитера», тот стал белым, как бумага. И Ники тут же получил распоряжение паковать вещи и уезжать из Москвы.
Ники вернулся домой. «Что нам делать? — спрашивала я. — Что с нами будет?»
«Ничего, — ответил он, — посол в курсе дела, и сейчас они не посмеют нам пакостить. Надо начинать готовиться к отъезду».
Трудно передать, что мы чувствовали в это самое опасное время нашей жизни. На другой день после возвращения Ники я решила сходить в ГПУ. Я зашла туда, как ни в чем ни бывало, и направилась в знакомую комнату. Тот же человек, что и всегда, был там, но с какой ледяной холодностью встретил он меня. Всем своим видом полнейшего безразличия он как будто говорил: «Я не понимаю, зачем вы пришли».
Я попыталась начать какой-то разговор, но безрезультатно. На мою просьбу выдать немного муки, так как мои запасы кончились, он ответил:
— Мы больше ничего не сможем вам дать, вы сняты с довольствия.
— Но с какого времени? — спросила я.
— Не знаю. Но вы у нас больше ничего не получите, все кончено.
— Когда же мы сможем уехать?
— Об этом нам ничего не известно, — гласил ответ.
Глава 2
ТАТИЩЕВ-ВОРИЩЕВ
12 января 1932
11, rue Toullier, Paris 5e
Mademoiselle Dina Schreibman
Pavillon 84ter, 22, rue Barrault, Paris 13e
Дорогая Дина Григорьевна,
К сожалению, эта неделя у меня вся занята, и самое раннее, когда я смогу попасть к вам, — это днем в субботу. Устроит ли вас, если я приду в субботу 16-го между 4 и 5 ч. дня? Мне всегда очень приятно и интересно с вами говорить. В случае неполучения ответа, буду считать, что вы меня ждете в субботу.
Искренне преданный Н. Татищев.
15 февраля 1932
Я очень жалею, что не был дома вчера, когда вы заходили, и что не смог попасть к вам днем. Все это время я очень занят. Если на неделе выпадет свободный вечер, зайду к вам, но не предупреждая заранее, чтобы не связывать вас; если вас не окажется дома, пройду к Булатовичу или Варшавскому.
Крепко жму вашу руку. Н. Татищев.
27 февраля 1932
Хотите пойти завтра гулять? Мы посмотрим St Chapelle и зайдем в Лувр. Если хотите, заходите за мной в 1 ч. 30 м.; времени будет как раз в обрез: час на St Chapelle и час на Лувр, который закрывается в 4. В случае неполучения ответа, буду вас ждать до двух. Если же вы не можете, дайте, пожалуйста, знать по телефону в мою гостиницу (Danton 45–67). Если меня не будет, передадут. Привет. Н. Татищев.
29 февраля 1932
Дорогая Дина Григорьевна!
Если ничего не имеете против, приходите завтра (вторник) вечером ко мне: Мишка уходит в 8 к Братьям. Приходите в 8 1/2, не позднее. Будет горячее красное вино с сахаром и китайская литература семнадцатого века, что очень хорошо рифмует одно с другим. В случае неполучения от вас известий, буду вас ждать в 8.30.
Искренне преданный Н. Татищев.
Без даты
Дорогой Николай Дмитриевич!
Я устроилась так, что в субботу буду свободна вечером и могу к вам прийти. Если можно, я приду после восьми. Пожалуйста, пообедайте к тому времени. А вообще, дорогой Котенок, я очень грущу сегодня и очень хочу поскорей тебя увидеть. Скорей бы завтра.
Твоя Дина Шрайбман.
Из писем марта 1932
Писать любовные письма надо так: выписать две страницы из «Опавших листьев» (кстати, принеси мне в среду «Уединенное»), конец обычный, т.е. целую глаза (которые у тебя стали очень блестеть, это меня радует) или волосы; в следующем письме грудь или шею, чтобы и в трафарете не было повторений.
Как можно любить эгоиста и грубого скота? И пошляка, сидящего между Гумилевым и генералом Топорковым?.. Врангелевский штабс-ротмистр с Шопенгауэром в кармане. Du dernier ridicule [103] .
В первые месяцы гражданской войны я каждый день серьезно думал о самоубийстве: некуда было податься. Потом догадался, что моя роль тут — быть гармонической личностью, которая даже если молчит, все равно в ее присутствии как-то неловко повесить кого-нибудь за ноги.
Я тебя довольно сильно… Все мои знакомые мне кажутся очень хорошими и половина из них — замечательными. В следующей моей инкарнации я попрошу у Бога музыкальности и печали (способности чувствовать себя, хотя бы иногда, несчастным). Рай в аду — моя земная жизнь. Для духов наша земля может представляться адом. Но и в ад спускались Богородица и святые; в аду пребывают еллинские философы; жара и холод ада духами воспринимаются очень трагично, а нами — как природа (Люксембургский сад, утро, солнце).
…Ее убил котище злой. Намекни Поплавскому, что в первый раз было после того, как он санкционировал, то есть в субботу (после разговора в пятницу): ложь невинная. Любить всех — значит никого? Всех детей одинаково — значит ни одного? Ужасно. Вероятно, тут что-то не совсем так.
Очень привык: Gob. 67–67, Дина.
103
Дальше некуда (фр.).
12.30 ночи. За чтением твоего письма.
Дина, моя дорогая, так как был один шанс на тысячу, что ты окажешься в 12 в Caf'e de la Sorbonne, я уехал, не дожидаясь конца, от наших идиотов и, подъезжая к Сорбонне, сообразил, что тебя там не будет, но что дома меня ждет твое письмо. Так и оказалось.
Я совершенно не умею писать писем. Писать искренне, конечно, не трудно, просто мне еще не приходилось. Мне все кажется, что выходит фальшиво. Говорить гораздо удобнее. Ты, конечно, помнишь, что я тебе сказал насчет того пророческого сна? Перечитывая твое письмо, я окончательно убеждаюсь в том, что ты — как раз то, что я тогда видел, некий якорь. У тебя была трудная жизнь, у меня до безобразия легкая — вот существенная разница. Ты настоящий человек, а я еще не совсем…
Кончаю сейчас, так как пьяный почерк, и завтра припишу еще что-нибудь. (Если хочешь, можешь показать Бобику письмо, до этого места, чтобы он не боялся обид с моей стороны — видишь, какой я не гордый? И как мало боюсь le ridicule [104] ).
104
Здесь: быть смешным (фр.).
Утром в Биотерапии [Продолжение].
Сегодня я думаю о тебе все время. Все время, и ночью, и здесь, я окружен тобой. Какая бездна нежности в тебе, моя родная. Встреча с тобой — посвящение в тридцать четвертый градус. Кажется, наши идиоты заметили во мне какую-то перемену к лучшему. Вероятно, я, впрочем, не так уж плох, как кажусь себе, — хотя (риторический вопрос), может быть есть такой закон, что самое лучшее (ты) должно любить самое худшее (меня)? Во всяком случае, знай, что мне тебя эти дни ужасно не хватает, как воздуха. И притом я совершенно обалдеваю от счастья, моя радость.
Завтра, начиная с 7 вечера, жду тебя. Хочу прочесть тебе тот сон, где ты играешь главную роль. До свидания, Дина дорогая.
Если ты опустишь ответ до двух, я получу еще сегодня.