Перехваченные письма

Дина Шрайбман — Николаю Татищеву

Из писем марта 1932

Котеночек, дорогой, тороплюсь тебе написать (сейчас проснутся наши и сойдут вниз). Вчера не могла тебе написать, не была и на почте. А как хочется письма, письма. Не знаю, удастся ли сегодня пойти. Кот, как все это глупо. В воскресенье так была изумлена твоим появлением, что ничего тебе не сказала, ни о чем не спросила. Милый мой, дорогой Кот.

Тут один час на другой непохож. Боб то успокаивается, то новые муки. Сестра моя вчера приехала, очень недовольна моим внешним видом и требует, чтобы я уехала отдохнуть на несколько дней. Мне самой это улыбается. (Если бы ты знал, как меня все это изводит, а потом там можно будет спокойно тебе писать и от тебя получать письма). Но как оставить этого ребенка? Иногда кажется, что, может, так будет лучше, он скорее успокоится.

Не знаю, не знаю.

Милый, что ты об этом думаешь. Котеночек, пишешь ли ты свой роман или же ты все занят?

Ты мне не ответил, написал ли ты письмо жене, пожалуйста, напиши ласковое, человеческое. Милый, дорогой Кот, так я тебя, может, увижу завтра у Булатовича? Мише скажи, что он душенька, я не догадалась его поблагодарить за то, что он зашел.

Кот, уже сходят. Целую, милый, милый.

Николай Татищев — Дине Шрайбман

Из писем марта 1932

Р…! Не получая второй день известий, очень, очень тревожусь. Какую еще новую печаль придумал для нас Борис? Прочел ли он одно из моих писем? Но если он задался целью вводить в мир новые печали (мало прежних!), то моя цель как раз противоположная, и потому я все больше убеждаюсь, что мне следует его навестить.

Седые волосы, Л… моя,

 (это комбинация наших инициалов).

Дина Шрайбман — Николаю Татищеву

Из писем марта 1932

Котенок, родной! Так и случилось, целый ряд твоих писем был прочитан. Боже мой, что это было! Я не могла ни писать, ни звонить. Я не смогу с тобой встречаться (как долго это продлится, не знаю, не знаю).

Ты пишешь, тебе следует навестить Боба. Но что ты ему скажешь? Будь кроток, мой Котенок, будь кроток. Что еще мне остается, как не держать его все время за руку? Ведь если нельзя уничтожить страдания, то надо их облегчать. А он меня Бог знает как полюбил, несчастный, слабый, как можно его обижать. Котеночек мой дорогой, утешение мое, как это тяжело (особенно тебя не видеть). Но разве можно иначе поступить, ведь это ужасные страдания, на которые мы с тобой, может, и вообще не способны, милый мой, радостный.

Ты можешь сказать, что ведь и тебе тяжело, но я не прихожу тебя подержать за руку. Ну обдумай по честности все это и скажи, как мне следует поступить. Писем ко мне писать нельзя или же надо найти какой-нибудь иной способ передавать. Я буду стараться иногда тебе звонить. Я хочу тебя видеть иногда на собраниях. Позвони мне сегодня в 6.30. Я должна слышать твой голос. Кот, Котенок, как тяжела жизнь человеческая. Веришь ли ты, знаешь ли ты, помнишь ли ты? Будь радостен, будь кроток, будь здоров, Котенок, ясный, хороший.

Николай Татищев — Дине Шрайбман

Из писем марта 1932

9 ч. вечера, сразу после телефона.

Моя д… и р… Д…! Пишу тебе сразу, чтобы еще раз подтвердить, что я нисколько не сержусь (да и за что я мог бы сердиться? Ты-то уж во всяком случае ни в чем не виновата!)

Какой неприятный случай! К тому же этот Боб такой нервный; впрочем, он производил впечатление достаточно gentlemanly [105] . Тут, по-видимому, не «боязнь потерять», а ревность и т.д.

Д… моя, как тебе должно быть это тяжело! Как ты действуешь в этом трудном случае? Добротой, лаской, «взыванием к selfcontrol [106] и мужскому достоинству»? Я бы хотел, чтобы ты Бобу что-нибудь хорошее от меня передала, но что его не обидит? Что я его очень люблю? Жалею, сочувствую? Нет, все это, вероятно, не подойдет: тут ведь выступила из глубины вековая первоначальная и стихийная ревность, зависть к сопернику и, следовательно, ненависть к нему. Как я желал бы ошибиться, как хотел бы, чтобы это была просто бесполая «боязнь потерять». Тогда через неделю все бы урегулировалось. Тогда не было бы желания во что бы то ни стало быть «единым властелином», духовным, разумеется («Ищет побед над душой, не насыщенья любовь» — М. Павский, III в. по P. X.).

Р… моя, целую и обнимаю тебя и жду, моя радость. Всякое насилие над любовью — грех, вроде хулы на Св. Духа, хотя, конечно, бывают смягчающие обстоятельства. В ожидании тебя я читал «L'amant de lady Chatterley» Lawrence [107] и сейчас буду продолжать (с грустью!). Начало очень хорошо.

Теперь я говорю — не по поводу Lawrence: «Препятствия? Тем лучше. Нет непреодолимых препятствий для меня».

Не рискуют ли мои письма не доходить до тебя? Вообще мне нужно, по возможности, знать всю обстановку. Звони мне, и в любой час я свободен. До свидания, моя бедная, милая, ласковая. С каждым днем я люблю тебя больше. Это как мое счастье, которое в каждый данный день больше предыдущего.

105

Джентльменское (англ.).

106

Самоконтролю (англ.).

107

«Любовник леди Чаттерлей» Лоуренса (англ.).

* * *

Д… и м…, р…, Д. Сейчас получил твой pneu в Биотерапии и, прочтя его несколько раз, пришел к следующему заключению: весь конфликт не столь сложен и трагичен, каким он казался вчера. Во всяком случае, во всей этой странной истории ясно одно: ты меня любишь. Остальное не важно. И я не позволю, чтобы тебя обижали. О моих интересах я не думаю, я хочу, чтобы ты была довольна и спокойна, и добьюсь этого. Нельзя, чтобы ты мутилась из-за чьих бы то ни было неврастений. Что значит, что Борис обещал тебя отпустить ко мне в пятницу? Ей-Богу, Дина, это мне совершенно непонятно. Так не поступают мужчины в серьезных конфликтах. Человек должен иметь жизненный закал. Но довольно об этом, это область специалиста по нервным болезням.

Дорогая моя, я очень скучаю о тебе эти дни, и такое счастье было услышать сейчас твой голос в телефон. Я не мог говорить как бы хотел, так как был не один в комнате. Постарайся позвонить мне завтра, и вообще мы условимся встречаться иногда и днем. Между 12.30 и 2 я могу приезжать на Montparnasse или куда тебе удобнее.

Тороплюсь кончить, чтобы ты получила это еще сегодня. Какие бы у тебя ни были затруднения, знай, что я всегда и во всем могу тебе помочь и что я постоянно о тебе думаю, как бы всегда с тобой, моя р….

* * *

Ты пишешь: «Почему же ты должен все это терпеть?» Но я доволен этим эпизодом, он пошел на пользу, наша связь глубже и сильнее сейчас. Так крепче, увереннее — «первые странствия избыты», как говорят масоны. За такую любовь — это небольшая плата. Я все же способен на самоограничение, хотя бы малое. И если сравнить твою любовь и мои «огорчения» последних дней (которые сводятся к унижению гордости и, таким образом, очень мне полезны), то величины окажутся столь несоизмеримыми, что второе совершенно пропадает. Целую и жду с 8 часов.

Дина Шрайбман — Николаю Татищеву

Из писем марта 1932

Слушай, Котеночек. Сегодня голос твой был явно недовольный. Милый, дорогой ребеночек, я очень хорошо понимаю, что все эти истории тебе надоели и в некоторой степени раздражают, но я очень тебя прошу мне верить в том, что ко всему этому надо отнестись серьезно. Знаю, что ты мой ребенок, добрый и кроткий, и этим мне поможешь, ведь ярости достаточно бывает у Бориса, то, с чем я борюсь, а увеличивать совсем уж не хочу.

Котеночек мой светлый, ради Бога не сердись. И не суди ты его, ведь если бы ты стал его судить, тогда, значит, я напрасно в тебя поверила и все о нем тебе рассказываю. Ведь я не стала бы тебе ничего рассказывать (это Бог знает как плохо было бы с моей стороны), если бы думала, что в тебе вместо сострадания это вызовет осуждение.

Борису было бы больно то: 1) что я его обманываю, 2) что мы над ним смеемся, 3) что ты его ругаешь. Он действительно тебя любит и никогда не ругает, а считает, что это ужасная неудача жизни, вот то, что ты меня любишь (по его мнению, ты неминуемо меня с ним поссоришь). Это ни в коем случае не должно быть так. Котенок, ты ребенок тонкий, утешительный, ты все поймешь.

Милый, пока до свидания. Будь спокоен относительно меня. Я тебя люблю и на тебя не нарадуюсь. (Как ты все-таки летишь в гору, милый). До свидания. Напиши на poste restante [108] .

Будь кроток, пиши роман. Написал ли ты жене? Поблагодари свою мать, я Бог знает как ей благодарна. Это мне поддержка. Поцелуй ее руку (за меня).

Котеночек, через несколько дней. Твоя Дина.

108

До востребования (фр.).

Николай Татищев — Дине Шрайбман

Из писем марта-апреля 1932

Дорогая Д…, только что получил твое письмо.

Вижу, что ты человек героический и потому горжусь и люблю тебя еще больше. В глубине моей любви не сомневайся, как я ни минуты не сомневаюсь в тебе. Могу ждать, сколько нужно. В «восхождении в гору» есть счастье, большее, чем что-либо другое. («Счастье» для данной минуты — не то слово, я вспоминаю евангельский текст: «…но печаль ваша в радость будет»). Я вижу кару, справедливость в этом. Я не всегда был вполне честен, вполне откровенен с тобой; иногда шарлатанствовал, старался привязать способами «черной магии».

О том, чтобы нам впредь не встречаться, конечно, не может быть и речи. Ты можешь мне писать, можешь звонить (и тогда говори больше ты, моя родная). Но как бы ты ни решила, я от тебя научился очень многому и хорошему. Что бы я еще хотел тебе сказать? Что я, вероятно, намного хуже, чем ты думаешь, но люблю тебя намного больше, чем ты думаешь. Все, что ты решаешь и делаешь, для меня закон. «Не осуди»? Как я могу осуждать.

Ты пишешь: «Пришли или занеси „Вильгельма Мейстера“». Значит, мне удобно было бы зайти? Но когда и как, чтобы это не повредило?

Вчера вечером проходил мимо твоего дома, мимо двери.

Я еще не написал письма Софье, но сделаю это — благодаря тебе — скоро. Сейчас звонила моя мать, сообщила очень неожиданное о Софье.

Целую глаза. Пиши.

* * *

! Спасибо за чудные письма, пиши еще. То, что мы с тобой «друг друга не оставим в глубине Правды», для меня ясно, и сознание это дает мне большое счастье. Я, вероятно, проделал какую-то большую эволюцию в эти дни: так сейчас я не ощущаю потребности во что бы то ни стало, сейчас же, тебя увидеть и обнять; ведь ты и так всегда со мною, напр., сейчас, когда это пишу (между прочим, скрываясь от глаз начальства, в WC). Это реальность, Страна Живых, страна

. Кроме тебя я никому никогда не говорил полной правды о себе.

Знаю, что вчера ты звонила. Делай это еще при случае и пиши. Обдумай, где и когда нам встречаться. Между 12 ¹/₂ и двумя каждый день могу приезжать куда угодно. Могу прийти в субботу вечером в музей Рериха, куда очень зовет меня Пуся. Приду, если ты там будешь и если ты считаешь, что можно. Но не преждевременно ли? Боюсь, что можно напортить.

Неожиданное известие о моей жене было то, что она на днях приезжает с сыном в Париж. Я пойду к ней и буду с ней правдив (в первый раз в жизни). Буду, может быть, иногда видеть ребенка.

Р… моя! Ничто нас не разлучит, и если ты умрешь, я не буду столь безвкусен, чтобы продолжать влачить свои грешные дни. Обнимаю.

* * *

Период (сегодня неделя) нервности прошел, я опять мудр и уравновешен. Уничтожь первые письма, но сохрани в Памяти. И согласись с тем, что Борис — это весьма сильно действующее средство и что на своих друзей, к числу которых я считаю себя принадлежащим, он взваливает бремена неудобоносимые — тоски по объятиям и метафизического отчаяния. Гуляй и отдыхай, постарайся остаться там подольше.

Вчера был день особенно насыщенный. Утром письмо тебе, визит матери, поездка по делу. В 11 ч. — у Бориса, с ним до 6. Вечером был разговор с женой. Объяснился полностью («…что же касается до больной „женщины“, то связь моя с ней совсем иная, чем ты думаешь, и не сексуальная. Знай, что бывают и такие отношения между людьми»). Софья плакала. Я ей сказал, что ее ошибка была: 1) в недостаточно бережливом отношении к брачной жизни — последний год совместно мы не жили; 2) в том, что она слушалась советов людей, оккультно мне враждебных. Посоветовал ей серьезно подумать о своей жизни, новом браке и т.д.

Потом — Yvette, где в кругу мудрецов превозносил Бориса до звезд (мудрец: «Да, гениальность, страдание; а сердечность в нем есть?» Я, после разъяснения: «Да, есть, но еще очень скрытая») — и опозорил Пусю, который чуть не плакал и потом объяснился со мной в любви. Наконец, совершенно утомленный, пошел с Мишкой к Беби, где было 9 человек.

До завтра, целую.

* * *

(Вернувшись, нашел письмо).

, р…, Л. м… М…! (тон: самый ласковый и довольный).

Как мог быть у меня «недовольный голос» в телефон? Я же объяснял, что рядом сидит телефонистка (которая, впрочем, проявила тактичность и в конце ушла в другую комнату).

Случай с Поплавским серьезный, но не безнадежный. По тому, как развертывается болезнь, я почти убежден, что тут одной медициной не помочь. С явлением такого порядка я так близко сталкиваюсь впервые, постараюсь сделать, что могу.

Стихи мне очень нравятся и звучат твоим голосом. Я вычеркнул одно слово, живу, остается:

Мой друг, я не одна с тобой Вот в этом мире, раннем и весеннем…

Ты знаешь, конечно, что «экзамен» мы с тобой уже выдержали, по крайней мере, самую трудную его часть. (Да и многого бы мы стоили, если бы провалились? Тогда всякий серьезный человек имел бы полное право презирать

).

Я — как новорожденный эти дни: радуюсь новому солнцу (тому же, но несколько иному), деревьям и особенно людям, которых раньше не замечал. Это не пустяк, переехать в Страну Живых! Роль твоя и моя в этом путешествии, конечно, не одинакова — я только жалкий ученик, которого тянут. Я ничего не боюсь. Какое счастье, что ты существуешь одновременно со мной, Л… моя.

Целую лапу и мои глаза.

P. S. Прочесть, что я написал, еще рано, не раньше будущего воскресенья.