Перехваченные письма

* * *

Р… моя, как все у тебя? Жду с нетерпением известий.

После тебя я сел писать, потом пришел Мишка, за которым, оказывается, не заехали из-за дождя, так что он провел утро в церкви и вернулся грустный из-за того, что опять не видел там своей дамы, а днем пошел в кинематограф смотреть «Голубого ангела»: героиня там напоминает его любовь. Я же провел день в Булонском лесу, смотрел немного скачки в Longchamp, затем укрылся от дождя в ресторане, где раздавил две полбутылки (чего их жалеть?) белого бордо.

Я ношу мою Л… в глубине сердца, вовсе никому про 

не болтаю, как это можно было вчера подумать. Тебе показалось, что я смеюсь над некоторыми лирическими стихами? Это не верно, просто эти стихи звенят у меня в ушах, и вчера, например, за второй полбутылкой, на закрытой террасе кафе, когда вокруг лили пастернаковские ливни, две строки шумели как «счастливая печаль»: «Журча вода текла по мостовой, как жалоба на раннюю разлуку» — со всеми соответствующими интонациями.

Ужинали с Мишкой в Chartier и вечером читал ему наизусть различные лирические стихи, подходящие к его случаю. Перед сном читал о Гете.

Л… моя! Когда мы увидимся? Я бы хотел где-нибудь встретиться до пятницы (когда буду на ремизовском вечере). Пусть 

это устроит. Жду письма.

Глаза

* * *

Вечер. Биотерапия.

Л… моя, р… Наши утренние письма писались, по-видимому, почти одновременно, и они почти одинакового содержания: мое — описание моего дня, точно ответ на твою просьбу; фраза: «я все пытаюсь представить себе, что ты в каждый момент делаешь», — есть в обоих письмах; дождь и моя прогулка тоже в обоих; встречи предполагаемые — тоже, и притом все это идет в одинаковом порядке. Все это больше, чем совпадение, для имеющих дар наблюдения.

Но есть и разница. «Ты не сердишься, что я так бесцеремонно обращаюсь с тобой?» Я бы никак не мог это написать, так как твои бесцеремонные обращения со мной — для меня одна из самых больших радостей, как, полагаю, и мои с тобой. Символ 

совершенно оправдан жизнью: есть новое лицо, со своим выражением, биографией и пр.

Сейчас кончаю работу и пойду на «работу» в Ложу. Прямо не хватает часов, такой я занятой человек. Увижу Пусю. Мне всегда приятно с ним говорить — ведь он часто видит тебя.

Одна ли ты пойдешь к Ростиславу? И если одна, могу ли я сидеть в среду в 8 вечера в его бюро de Tabac на rue Tolbiac угол rue Bobillot? Если нельзя, так нельзя, но я бы очень хотел.

Спокойной ночи, моя р… Обнимаю и глажу по головке. Глаза.

/2

* * *

…Вот мой будничный день: будильник звонит в 8.15. Валяюсь до 8.30, вскакиваю в 8.50, сажусь на велосипед (простившись с Мишкой и дав ему суточные 20 frs.). В 9, проехав всю Vaugirard, появляюсь на службе. Покупаю ³/₄ lit. молока и Последние новости. В 9.30 начинаю труды праведные (сегодня часа полтора на солнце делал ящики). 12.30—2.30 — перерыв, жру и читаю очередную книгу, сидя на солнце. В половине третьего труды возобновляются, сегодня они были не слишком интенсивны, и я устроил себе «курс» — поездку на велосипеде в одну из аптек. Во время «курсов» я иногда заезжаю на 30–40 минут в бистро выпить пива, написать очередное письмо (хотя последнее можно делать и на службе).

В 6.30 я дома, и как приятно, что еще светло. Письмо 

пришло в 3, это очень удобно — посылать письма на службу. А прежде я иногда звонил со службы в гостиницу узнавать, нет ли парижского письма — с такими-то особенностями в адресе и пр.

Относительно «романа» говорил теоретически с m-me Шаповаленко (служащая Био, с большим здравым смыслом, без культуры), причем я развивал ей ту мысль, что человек такой высокой культуры, ума, такой интересной жизни и пр., как я, не может написать плохую вещь. Она утверждала, что, как для пения, для литературы нужен врожденный дар. Я: «Да, для „интересного“ романа `a la Алексей Толстой, но я на это не претендую, ненавижу интересные романы, мне больше нравится скучный Андре Жид и пр.». Но она не знала этих примеров. Однако это меня заставило призадуматься.

В моем романе много сцен, но я боюсь, вдруг это Газдановщина или Сирин? Ну, чуть умнее первого, менее зализан, чем второй, но вдруг это очень или достаточно банально? Тороплюсь к воскресенью закончить, хотя бы в общих чертах, первую главу (размером около той моей рукописи о Гете), и твоя оценка решит судьбу. В худшем случае, самый процесс писания был не скучен, и это заставило меня взвесить себя на весах (и найти очень легким). Тема гетевская: от идеализма к реализму.

Впрочем, ведь пишу не я, a

; я оставляю любую страницу пустой, чтобы ты ее заполнила.

* * *

Л… моя, сегодня от тебя еще не было письма. Gob. 67–67, соединяю раз 20. На пятый за тобой пошли. Через 5 минут — разъединили. С тех пор 15 раз соединял — все занято.

Долго и упорно объяснял одному обывателю, что такое обыватель, и когда он попросил дать пример, сказал: «Вот, например, вы», что довело его до белого каления. Это было развлечение на несколько часов, иначе совсем бы скис. Ни знака, ни письма

. Каждые 10 минут выбегаю в переднюю смотреть, не лежит ли письмо, и прислушиваюсь к каждому телефонному звонку.

Постарайся позвонить мне на службу, самое позднее в 6.30, насчет сегодняшнего вечера. Прийти ли мне в 8 в Tabac на Tolbiac? Прийти ли и куда завтра между 12.30 и 2? Затем, сколько стоят билеты на Ремизова, где это будет и где билеты можно достать?

Сегодня я в первый раз видел во сне

. Будто я ее обнимаю и говорю, что неправильно цитировал вчера стихи: последняя срока не указывает на место (небо), она вне измерений, а именно: И тогда в гремящей (а не небесной) сфере Небывалого огня Светлый меч нам вскроет двери Ослепительного дня.

Вчера письмо я получил, сидя в Auteuil (куда не пришел Пуся). Вспомнил, кстати, один доисторический эпизод: сидя у Ростислава, я надевал на свою голову белую вязаную шапку 

(пример бесцеремонного обращения).

Глаза и волосы Р…, Л…

* * *

Д., М… Я поджидал вчера, сидя дома, телефона — да и сегодня буду ждать известий относительно «четверга» (т.е. встречи сегодня в перерыв).

В 10 к нам пришли гости, очень славные: женщина 27 лет, была замужем, с серьезным грузом жизни (хотя еще боится смерти) и мужчина 24 лет, очень честный (как Варшавский, которого он слегка напоминает). Я им рассказывал о вас — то есть о факте вашего существования, читал «Флаги» и Пастернака с комментариями. Пытался объяснить, почему смерть не страшна и когда она становится нестрашной (после первого самоограничения, «жертвы»). В общем, эту К°, которая даже не слыхала про Адамовича и думала, что Числа — это технический журнал, я решил в ближайшее время познакомить с Бобом (и ему полезно) и вообще с Монпарнасом. Мой роман подвигается, хотя к воскресенью не смогу закончить первую главу: и сегодня, и завтра (Ремизов) буду занят.

, р…, напиши скорей, мне тревожно без письма.

* * *

Р… моя, мое знакомство с

, ко всему прочему, освобождает от привычки к праздно-созерцательной жизни. Хорошо в каждый день успеть: 1) нормально и без отвращения исполнить очередную служебную работу, как бы скромна она ни была; 3) написать три содержательные письма в разные города (связь с Планетой); 3) написать 2–3 страницы в записную книжку для очередного «Фауста»; 4) общаться с двадцатью людьми в трех разных коллективах.

Я начинаю понимать, что такое «человек из подполья». Я видал такого в Лицее. Егорьева так затравили, что он стрелял в себя и остался кривым. Я не встал на его защиту (боялся, что «гармоничные» от меня отшатнутся: «И ты с ним, и ты, значит, неврастеник!»), хотя и не принимал активного участия в травле, изредка слабо, снисходительно протестовал, что было, вероятно, еще обиднее для него, чем травля ничего не соображавших, ржущих от молодости кобелей. У Егорьева не было никого (тебя). Он жаждал объятий, братства. Он углублялся в книги, но книги без «братства» не все дают. Это ужасно трагично, почти безвыходно: толпа и такой человек. Я хочу написать об этом роман.

Насчет выздоровления: нужно ждать повторных кризисов после первых открытых визитов — особенно если не будет службы. Хочу поговорить о службе для Бориса у Бр… бр…

Сегодня, под пастернаковскими дождями, ездил в город. Силуэт (те же инициалы, что у Дон-Кихота) мелькал на углах, заходил в магазины, выходил из подворотен.

Сейчас кончаю службу и пойду к «однополчанам». С удовольствием думаю о том, как Мишка будет важно сидеть и прислушиваться к воспоминаниям героев (впрочем, к их чести, можно сказать, что этого почти не бывает, но ощущается подсознательно — в особых словах, оборотах речи, в особом тоне).

Волосы, седые.

До вечера.

Очень важно: сможем ли мы сидеть рядом на Ремизове?

* * *

12 ч. ночи, вернувшись с Ремизова.

Л… моя, ничего не бойся и знай, что я всегда с тобой и могу тебя оберегать. Нам дан подарок редкий и ценный, и мы его сохраним, никакие препятствия этому не помешают, скорей, наоборот. В жизни двойная цель: уменьшать количество горя в мире и увеличивать количество счастья. Я пока больше налегаю на второе.

Знаю, что жизнь твоя сейчас не сладка. Во всяком случае, не бойся за меня и не ухудшай свою жизнь предчувствием катастроф. Эти предчувствия обычно мнимы, а для нас с тобой зло вообще невозможно. В Стране Живых зла нет, и я тебя оберегаю так же, как ты меня. Мы не только сильнее зла, но вне его. Я внимательно слушал одну сказку Ремизова, о любви, чтобы рассказать тебе.

Как балдеет сейчас от счастья Мишка! Это такое наслаждение смотреть, что Беби его, наверное, не решится огорчить. Я ей дам это понять, если она сама не догадается.

Читаю хорошую книгу, интересную и для неспециалистов: «Старая Армия» Деникина. Среди общего метания две-три сильных души, два-три Человека, которые знали печаль, но не уныние.

 будет храбра и спокойна, не будет верить дурным снам. Мы всегда вместе, и

хранит Христос. Через 36 часов, волосы.

Записная книжка Бетти Шрайбман

23 апреля 1932

Вот уже третий год, как я нахожусь в Париже, и второй, как я служу на моей службе. Многое, многое изменилось со дня моего приезда. Ида замужем, Дина живет у нее пока что.

Я их вижу раз в неделю и очень даже часто раз в две недели. Через пару месяцев, если выдержу, снова уеду к морю. Бетя повсюду приспособляется к беде, единственное, что устаю и стала страшно нервной. Маменька и папенька сердятся на меня, почему я им редко пишу. Милые мои, родные, если бы вы знали, как я устаю.

Ну и расписалась ты, Бетя, а работа? И уже без двадцати одиннадцать.

Ида и Дина, кажется, относятся ко мне неплохо.

Глава 3 ЛЮБОВНЫЙ ТРЕУГОЛЬНИК

Николай Татищев — Дине Шрайбман

Из писем мая 1932

Не ошибайся насчет моего голоса в телефон: даже в этой гостинице в прошлый раз недалеко были соотечественники.

Думаю о тебе постоянно. Что я имею от тебя? Все. Я жил, как болван, не знал печали, смеялся над тем, что не смешно, понятия не имел о долге, ответственности (сейчас не всегда исполняю, но хоть знаю). Целую твои ноги. Все, что я сейчас делаю, думая о твоей оценке, все хорошее (победы над собой) ускоряет и сделает более полным наше соединение. Но уже и сейчас, в лучшие минуты, я с тобой неразделен. Я нашел потерянный талисман. Каждый раз, что ты обо мне думаешь, ты мне помогаешь — чувствую это очень часто. Иногда это такое счастье, что трудно его вынести, все тогда кажется логичным и справедливым.

Со мной нужно обращаться sans m'enagement [109] , это мне полезно. Но, конечно, до окончательного «прозрения» еще мне далеко. Да вероятно и нельзя зафиксироваться в состоянии праведности — каждый день нужно начинать борьбу с собой с самого начала. Я учусь на тебе героическому отношению к жизни. Скажи, борьба с собой становится ли легче после длительной тренировки? Ведь это должно все же подчиняться обычным законам — чем дольше упражняешься, тем легче? Но мне кажется, что эта борьба не становится легче от упражнения, а пожалуй наоборот.

Это слова. А вот дела

: в прошлую субботу пошел к жене, был спокоен и очень приветлив (молчаливо-сердечно), теперь в свободное время играю с сыном. Жить они будут не со мной, но отношения легко и естественно вошли в норму. Приписываю это исключительно тебе, так как без тебя я бы не пошел к жене, во всяком случае так скоро, и тогда все было бы окончательно испорчено.

Мой сын очень хороший, умный и веселый. Жена его прекрасно выходила. Ему два с половиной года. Мы с ним подружились.

Я знаю, что ты меня любишь. Знай же, что я тебя люблю, причем уже не как мальчишка, а по-настоящему. Больше того, что ты мне дала, женщина дать не может. Всякое твое желание для меня закон.

Встречаться нам «на людях», боюсь, еще преждевременно. Постарайся очень интенсивно думать обо мне вечером, когда ты одна (около 12 часов?).

Напиши, каких французских поэтов-сюрреалистов мне перечесть, каких ты любишь.

Целую и благословляю, родная.

109

Без церемоний (фр.).

Дина Шрайбман — Николаю Татищеву

Из писем мая 1932

Милый, еще очень страшно тебе писать. Когда же я смогу тебя увидеть? Как ты живешь все время? Надеюсь, что тебя утешает и много сейчас помогает жить твоя семья, что меня очень радует, и печально, что ты не можешь мне ничего об этом рассказать. Думаю о тебе много.

Жизнь тяжела, Котенок. Я оказалась злой и слабой. Как мало все-таки во мне доброты и милосердия, бывают минуты, когда я забываю, что у меня на руках больной, и тогда я его очень мучаю своей суровостью. Как мне надо быть внимательной.

Милый, добрый, дорогой, надеюсь, будет письмо. Храни тебя Христос. Будь кроток. Думай обо мне, ободри меня. Поцелуй своего сына. Постарайся его сделать радостным и неомраченным.

Сегодня видела во сне Солнце и будто плавала в море (которого никогда в жизни не видела).

Николай Татищев — Дине Шрайбман

Из писем мая 1932

, солнце видят во сне страшно редко; это переход на новый этап жизни.

Что значит, что ты «сурова»? («оказалась злой и слабой»). Разве мы можем быть такими?

Новое общение, которое я имею с тобой (все поступки и слова мои происходят в твоем присутствии), совершеннее тех встреч и разговоров, какие мы имели раньше, так как живое тело человека способствует общению душ лишь на самых первых порах, после же становится препятствием.

Я очень мало тебе сказал, до смешного. По-моему, ты не совсем права в оценке (отрицательной) Гете: ведь он гармоничен, уравновешен — и передает эти свойства нам. Другие же писатели, не столь благообразные, передают нам свою тревогу, которая часто превращается у нас в бесплодную суетливость. Перейди сама и переведи твоих окружающих с «Дионисского» начала на «Аполлоновское», с тревоги на гармонию. Помню, как меня покоробила зимой у Пуси фраза кого-то, кажется, того анемичного молодого барона (Штейгера?), что «мы собираемся, чтобы вместе сходить с ума». Это говорилось с одобрением. Но это очень опасно, в лучшем случае, не полезно. Это может развить одну сторону души в ущерб другим — в общем получится не гармонично, то есть не даст удовлетворения ни себе, ни другим.

Сейчас 

должна быть ласкова, но тверда. В таких конфликтах доминирует, ведет, спасает тот, кто более уравновешен.

Вот стихи:

Сад утреннего спокойствия (Люксембургский)

Рано утром на ступени Я сажусь, прогнав дремоту. Тают сумрачные тени, С ними скорби и заботы. С влажных листьев в небосклоны Испаряются туманы, И светлы и обновленны Дышат камни и фонтаны. В этот час открыты ставни И ясны людские лики. В этот час исчезли тайны И покой царит великий.

Итак, будь тверда и спокойно-добра. Это твоя сущность. Не говори «не знаю» (даже когда ты на самом деле «не знаешь», это не полезно тем, кто на тебя рассчитывает). Говори, наоборот: «Знаю, надо так, а не этак».

Сына своего я, конечно, сделаю радостным и неомраченным; ведь это мой сын, таким он будет по природе. («Дай твоему сыну счастье и брось его в море» — испанская пословица). Но ему повезет, как и мне, и в 30 лет он встретит

и узнает Печаль (вечная радость после 30 лет — вульгарна и не полезна). До встречи. Л., р. целую.