Перехваченные письма
Шрифт:
Из писем августа 1932
Бодрствовать при любимом всегда! Это замечательно. Почему бы нет? Это не «обязательство», не обязанность, а право, счастье.
Но «боюсь учить… Что я знаю?..» Христа. Все остальное — в лучшем случае шутка. Лишь здесь сохранение целостности своей жизни, а не прустовское распыление ее. Это распыление (раздвоение в N-ой степени) переживает Бобик, так как он занялся какой-то чепухой, вроде Каббалы, о которой без смеха серьезный христианин не может слушать. От измышлений Якова Беме меня, признаться, всегда тошнило. Тоже и от «оккультизма» всех видов. Приобретение космического чувства не дается игрою и книгами. Играть этим — большой грех; это, так сказать, добровольное, сознательное кощунство.
На это пошел Пруст. Как мог он, родившись в очень культурной среде, проглядеть Лицо? В этом должна быть доля собственной вины, нельзя все валить на упадочный век.
Всякий раз, как я тебе пишу, мне кажется, что до сих пор я все еще шутил, теперь начинаю говорить серьезно. Но я, кажется, говорил тебе и раньше, что лишь с Христа для меня начинается серьезное.
Ты читала советскую книгу Каверина «Художник неизвестен»? Там три персонажа: Архимедов (расшатанный), женщина (Эсфирь) и Шпекторов (уравновешенный, но довольно понимающий).
Почему твое стихотворение «злополучное»? Оно мне очень нравится силой — но прошу не употреблять слово «проклятая» (жизнь). Это к добру не приводит. Этим словом злоупотребляла моя жена. Черновик этих стихов в одной из книг, которая была у тебя. Вообще нет проклятого, но благословенное; нет злополучного, но благое. Обнимаю.
Почему ты меня больше не называешь Котом?
Из писем августа 1932
Дорогой мой Николай!
Ты разве не знаешь, что ты есть ты, а Борис есть Борис, и так же и я, каждый — совершенно особое явление, носитель каких-то идей о возможностях правды. Почему ты незаметно для самого себя втягиваешься на опаснейший путь — желание метафизической победы над ним? То есть хочешь уничтожить его путь приближения к Христу. Пути разные, но все — пути. Не забывай, пожалуйста. Не старайся отлучить его от Христа. Это наибольшая жестокость. Все мы дети Христовы. А блудные сыновья — Христу ближе не потому, что они правы, а потому что они несчастны очень [119] . Пойми, что из нас он самый слабый и несчастный, несмотря на одаренность.
Николай, помни хорошо закон. Чем больше ты будешь ругать и осуждать Бориса, тем крепче ты меня с ним связываешь. Ради Бога, будь кроток.
«Счастье и право» — знаешь, это очень разное. Счастье — подозрительно. Ведь ты был счастливым хоть несколько дней с женой и все-таки как-то ее предал. (Ты прости, но это так. В момент вступления в брак человек берет на себя обязательство нести и беречь чужую жизнь. Как часто мы этого не понимаем. А обязательство не исполняем и что-то ломаем, предаем, потому что лишаем опоры).
Никогда в жизни не произнесу слова «проклятие», оно очень страшное. Принеси свой рассказ и это мое стихотворение, я даже его не помню.
Не обижайся, что я тебя называю Николаем, иначе было бы искусственно. Мы как-то «подросли» и стали взрослыми. Не значит совсем, что я отношусь к тебе неласково. Совсем не то.
Завтра (в пятницу), если ты свободен, можешь ли ты быть к 7.30 вечера в Тургеневской библиотеке, я приду туда, потом можем посидеть или же погулять. Если ты занят, то, может, будешь свободен послезавтра, тогда подожди меня в кафе на Maine, как в прошлый раз.
119
Поверх письма Осветитель обнаружил комментарий адресата: «Разве я не должен указать человеку, когда вижу, что он ошибается? Et du choc des opinions jaillit la v'erit'e (Разве не в споре рождается истина?). Быть может, „соблазняясь соблазнить“, я должен спасти его от него самого, а также „малых“ из его антуража».
Из писем августа 1932
Вчера днем, пока меня не было, заходил на Toullier Поплавский, трепался с Мишкой и просил передать мне написать тебе.
Хотелось бы тебя повидать. Что ты делаешь в эту жару? Я блаженствую, принимаю часто души, загораю на биотерапийском балконе. Для того, чтобы жить, нужно иметь долю эгоистического сопротивления и вкус к своему типу, лишь умирающий полюбит одинаково всех.
Тема нашей переписки захватывающе интересна. Я говорю все время тютчевское:
О, страшных песен ты не пой Про древний Хаос, про родимый! Как жадно мир души ночной Внимает повести любимой! Из смертной рвется он груди Он с беспредельным жаждет слиться!.. О, бурь заснувших не буди — Под ними хаос шевелится!..А ты отвечаешь так:
«И верь мне, не люби слишком яркое солнце; пойдем, спустимся со мною в темную ночь».
Но так как я органически не могу расстаться с ярким солнцем, то только играю в ночь. До этого года я искренне был убежден, что Бодлер и пр. тоже только играли в черное солнце.
Дина моя родная! Сейчас вернулся и нашел записку не приходить, так как ты нездорова. Что с тобой? И можно ли тебя навестить завтра? Попроси твою сестру позвонить мне утром на службу (vaug 49–20), скажи ей, что ты хочешь меня видеть и пр.
Я весь день под впечатлением стихов Кнута:
…А в дрожащих руках бьется, бьется непрочное счастье, А в усталых руках — непосильное счастье мое…и т.д., и т.д., — до этого божественного конца:
И от наших речей, и от радости нашей жестокой, И от наших ночей — уцелеют, быть может, стихи, Только несколько слов, старомодные, стыдные строки О любви, о судьбе, о любви, о тебе, о любви. Только несколько слов — от любовной безжалостной власти, Только горсточка строк — от того, что нам души прожгло.Я все время это пою. Хочу познакомиться с автором, очень.
Я знаю, что урегулирует мои отношения с Борисом: взаимное уважение, активно проявляющееся (в частности для него — в возможности моих встреч с тобой). Тогда вопрос о «первенстве» может отпасть.
В случае войны я решил проявить героизм, то есть отказаться. Не знаю, хватит ли энтузиазма. Пока говорил Мишке, которого страшно озадачил новой, непривычной для него точкой зрения.
Глаза. Жду звонка твоей сестры и надеюсь вечером видеть, р…
Сижу в стеклянной будке и прислушиваюсь к разговорам подчиненных (анекдоты Японской войны и пр.), потом рассказ одного из них о зарезанном им на днях голубе (самце) и как «урчит» все эти дни самка. Слушатели и рассказчик смеются. В их жизни были подобные случаи, и они радуются, что и другие существа страдают? Ужасно.
Все, даже самые простые твои слова мудры и глубоки. Напр., «относись ко мне как к младшему брату». Два брата росли и учились, потом старший
ушел в мир, он приобрел довольно много познаний, но вширь, тогда как тот, который оставался дома, — меньше количеством, но вглубь. Через много лет они встретились опять, и потребовалось некоторое время, чтобы они опять вернулись к прежним отношениям. В первое время старший не то что коробил, а озадачивал иногда младшего налетом пыли, приобретенной в походах.Обнимаю моего родн… мл… бр… Н.
Из записей августа 1932
С утра ожидание, мука в Ste Anne. Затем целый день граф и страшный ослепительный свет в кафе. Вечером Савинков, молчание.
Mat'eriaux et remarques sans suite pour la Caballa sexualis
Pour toi pour que tu comprennes ce que tu sus sans comprendre et ce que je n'aurais jamais appris sans toi, mourant de tristesse quoique nous sommes les enfants du m^eme ange de la peur, peur de la mort pour moi, pour toi peur du sacril`ege, pour que tu t'arr^etes de descendre et moi je m'arr^eterais de monter vers la grande Lumi`ere qui aveugle tout souvenir — un jour de pluie de grandes conversations perdues dans la tristesse des capes [120] . 21. VIII. 1932.
120
Материалы и замечания без продолжения для Caballa sexualis.
Тебе, чтобы ты поняла то, что знаешь, не понимая, и чего бы я никогда не узнал без тебя, умирая от печали, ибо мы дети одного и того же ангела страха, страха смерти для меня, страха богохульства для тебя, чтобы ты перестала спускаться, а я перестану подниматься к ослепительному Свету, который сжигает все воспоминания, — в дождливый день разговоров, затерявшихся в печали плащей (фр.).
Бессилие, неподвижность, молитвы в St Etienne, потом, во сне сдача, ужас, гадость со словарем, письмо, беспокойство, Ste Anne, мука ожидания, старик психиатр, молчаливый и добросовестный.
Татищев — свежесть, сила зла и свободы. Ни я, ни она ни минуты не останутся друг подле друга из-за одной жажды. Так и я, и она стражи непомрачения друг друга. Отсюда физическая необходимость ссор при полной их серьезности.
Освобождение к вечеру, выше грудь в метро, готовность к браку и жертве…
Разговор при вспышках молний.
Глава 4
СЧАСТЛИВЫЕ РАЗРЕШЕНИЯ
В полном уме и здравой памяти
Прошу Дину и Папу, которых больше всего на свете люблю:
1. Собрать все мои тетради по номерам от Логики 16 или 17 до Логики 36 и, уничтожив, по своему усмотрению, слишком личные записи, спрятать их куда-нибудь — это настоящий, любимый результат моей жизни.
2. Печатать мои стихи только по выбору Д. Шрайбман.
3. Передать поклон моим друзьям, каждому из них написав два слова от меня: Григорию Решеткину, Георгию Шторму, Сереже Кузнецову, Анне Присмановой, Вадиму Андрееву, Борису Заковичу, Георгию Адамовичу, Георгию Иванову, Тиму Андрееву, Ире Коган, Илье Зданевичу и Льву Савинкову и принять от меня выражение глубокой благодарности за все, деланное ими для меня.
4. Попытаться что-нибудь сделать с «Аполлоном Безобразовым».
5. Не снимать с меня, если меня найдут, ремешка на руке.
6. А в общем прощайте все и вы, многие друзья мои другие или доброжелатели, с которыми судьба мало дала видеться: Таня Шапиро, Ростислав Булатович, Александр Абрамович Поляков, Андрей Зелюк и Александр Максимович Дюшайла.
7. Vive les poids lourd, les hors-la-loi, les parias et toute la l'egion 'etrang`ere `a la terre.
Fait `a Favi`ere-l'enfer.
Fin ao^ut 1932 [121] .
Прощай Дина, храни тебя Христос, ибо не он меня не уберег, а я его плохо любил.
Борис Поплавский
Из писем сентября 1932
Раньше я думал, что Слово легко, Дело трудно. Но это было тогда не Слово, а слова. Слова — звук пустой, ложь; Слово = принятое решение. Теперь вижу, что когда родилось Слово, Дело не представляет труда, так как вытекает из него естественно. (Все это ты мне говорила раньше и более понятным языком).
Когда я родился вторым рождением? За последние месяцы я называл несколько дат, но кажется, это произошло вчера вечером. Смотрю глазами новорожденного на внешний мир, он сегодня удивительно прозрачен.
Для меня есть еще один соблазн: исполняя внешний долг по отношению к семье, погрузиться в нирвану внутреннего отъединения. Одна из трудностей нашего (твоего, например) положения заключается в том, что, живя на горах, мы должны часто спускаться в долину, а это утомительно. Но иначе пока нельзя. В монастырях тоже есть свои горы и долины.
Самое страшное — это находиться на полпути; в точке, где одинаково чувствуешь притяжение земли и неба; особенно сильно это переживается в периоды кризиса, подобного настоящему. Выбор предоставляется совершенно свободный. И как тут можно жить праведно? Как я хотел бы быть на десять лет старше (но чтобы эти десять лет не прошли, как предыдущие, разумеется). Меня щадили все и прежде всего я сам; достань кнут покрепче.
До 9 вечера. Обнимаю, р… Н.
121
Да здравствуют тяжелый вес, все, живущие вне закона, парии и весь легион чужаков на земле. Совершено в Фавьере-аду, конец августа 1932 (фр.).
В оригинале обыграна рифма (la l'egion 'etrang`ere `a la terre. Fait `a Favi`ere-l'enfer).
Из записей сентября 1932
Додумался до того, что нужно быть злым, чтобы любить, и любить нужно только злого. Не любующегося собой и отказывающегося от своей злобы ради тебя, а зло как источник сил, которые, разрешившись в любовь, придадут ей тот гениальный трагический яд, которого не знает Дина — нищая духом. Это как бы момент перехода древней природы к Иисусу, причащение, спасение, покаяние Люцифера, темные черные дни. Понял сегодня в кафе, что не люблю Дину, что любовь держится только на страхе потерять ее близость, родственность, общность с собой. То есть бесконечно люблю, но люблю родной любовью, а не присутствием зла в себе. Дина во мне не любит и не ценит зла, которое должно обратиться, а не уничтожиться в Боге — личности моей внебожественной [122] .
122
Осветителю непонятна эта мысль, но он рассчитывает на большую, чем у него, проницательность читателя.