Перекрестки

– Сейчас поеду домой и все послушаю, – сказала Фрэнсис. – Я бы позвала тебя с собой, но я и так уже отняла у тебя слишком много времени.

– Вовсе нет, – возразил Расс. – Мне было исключительно приятно.

– Другие дамы будут ревновать. Но знаешь что? Не было бы счастья, да несчастье помогло. Удача любит смелых.

Расс счел необходимым откашляться.

– Не уверен, что послушаю все десять пластинок, но вообще я…

– Нет-нет, не хочу жадничать. Тебе пора домой.

– Я никуда не тороплюсь.

– А вдруг я решу покурить травы, которую отобрала у Ларри? Говорят, под косяк клево слушать музыку, но вряд ли ты сочтешь это веской причиной нарушить закон.

– Дразнишься, да?

– Не могу удержаться – очень уж ты приличный.

– Я уже говорил, что с тобой за компанию готов попробовать.

– Даже не знаю, что сказать. – Она рассмеялась. – Твоей церкви уже доводилось отлучать прихожан? Или я стану первой, если выяснится, что я подсунула тебе косяк и тем самым вовлекла в грех ренегатства. Встретишь меня потом в супермаркете с алой буквой на одежде.

– “Р”, от слова “растление”, – в тон ей подхватил Расс.

– “Р”, от слова “Расс”. Расс тоже на “р”.

На его памяти Фрэнсис впервые назвала его по имени. Расса изумило, что она вообще знает его имя, и от близости, которую это сулило, у него захватило дух.

– Если ты готова рискнуть, я тоже не против.

– Окей, принято к сведению. – Фрэнсис спрыгнула со стола. – Но не сегодня. Твоя жена наверняка уже беспокоится, где ты.

– Нет. Я попросил Перри ей сказать.

Наверняка Фрэнсис догадалась, чего он хочет. Она посмотрела ему в глаза и поморщилась, точно унюхала вонь и гадает, чует ли он.

– По-моему, на сегодня хватит.

– Как скажешь.

– То есть ты не согласен?

– Я не хочу, чтобы этот вечер закончился так быстро.

Трудно было выразиться яснее, и Фрэнсис побледнела. Но потом рассмеялась и коснулась кончика его носа.

– Вы мне нравитесь, преподобный Хильдебрандт. Но мне пора домой.

Не успел Расс осознать совершившийся переворот (она коснулась кончика его носа!), как в дверь постучал Клем, но и это оказалась не неудача, а всего лишь досадная помеха, и на парковке, когда Расс и Клем откопали ее “бьюик”, последовал новый успех. Фрэнсис подманила его и сказала:

– Хорошо, что он пришел. А то я уже напряглась.

– Извини, что пытался тебя задержать. Мне следовало поблагодарить тебя за то, что ты и так уделила мне много времени.

– Задание выполнено. Подарки доставлены.

– Я очень тебе благодарен, – с чувством произнес Расс.

– Ой, да ладно. Я тоже тебе благодарна. Но если ты и правда хочешь меня отблагодарить…

– Да.

– Поговори с Риком. Кажется, он еще у себя.

– Сейчас поговорить?

– Не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня.

Расс охотно отложил бы этот разговор не то что на завтра, а на неопределенное время.

– Я серьезно насчет Аризоны, – продолжала Фрэнсис. – Без тебя там будет совсем не то. Эгоистично, я понимаю, но дело не только в этом. Мне больно смотреть, как ты дуешься на него.

– Я постараюсь… сделаю что смогу.

– Вот и хорошо. Буду ждать. Позвонишь мне потом, расскажешь, как все прошло.

– По телефону?

– Ну а как еще? Нет, конечно, можешь позвонить мне сразу в дверь, но тогда не жалуйся, если я суну тебе косяк и растлю тебя.

– Фрэнсис, я серьезно. Одна лучше не пробуй.

– Хорошо, я буду курить траву только в присутствии пастора. Я хотела сказать “пастора и врача”, ну да обойдемся без врача. Боюсь, он не одобрит… тебя.

Расс не нашелся с ответом. Получается, рано он успокоился насчет кардиохирурга?

– Ладно, – продолжала Фрэнсис, – надеюсь, ты помиришься с Риком. А до тех пор даже не звони мне. – Она включила переднюю передачу. – Ха, вы только ее послушайте. Ставит ультиматумы пастору. Кем она себя возомнила?

И была такова.

Как-то Расс посвятил воскресную проповедь пророчеству, которым Иисус ошеломил Петра на Тайной вечере: не успеет пропеть петух, как ученик трижды отречется от Него. Из исполнившегося пророчества и из слез, которые пролил Петр, отрекшись от Господа, Расс сделал вывод, что это пророчество было мудрым прощальным подарком. По сути, Иисус сказал Петру: я знаю, ты всего лишь человек и боишься мирского порицания и наказания. Пророчество уверило его, что Иисус будет с Петром, даже когда тот Его так жестоко предаст, будет с ним всегда и всегда поймет его, всегда будет его любить, несмотря на его человеческую слабость. В толковании Расса Петр плакал не только от раскаяния, но и от благодарности за это обещание.

Расс вспомнил, как трижды ответил Клему, что вовсе не вожделеет миссис Котрелл, и вспомнил об отречении Петра, хотя и кощунственно сравнивать одно с другим. Фрэнсис – радость его Рождества (она потрогала его за нос!), ему бы трубить о своем счастье на каждом углу, но обвинения Клема застигли Расса врасплох. Обвинения эти, и особенно лепет про Вьетнам, отдавали юношеским максимализмом. Клем слишком молод, чтобы понять: заповеди важны, но веление сердца – вот высший закон. В этом и заключается привнесенная Христом разница меж Ветхим и Новым заветом, Его проповедь любви, и Расс жалел, что ему не хватило духу сказать сыну правду, привести в пример свое сердечное влечение к Фрэнсис. Клема следовало излечить от максимализма. Отрекшись от своих чувств, Расс сделал хуже не только себе, но, пожалуй, и Клему.

Оставшись один в кабинете, он сел за стол, попытался собраться с мыслями, сказал себе, что Клем наверняка еще передумает или его не призовут вовсе, да и американская пехота уже не воюет, так что вряд ли Клема ранят, – чтобы уже отдаться мыслям о Фрэнсис. Совместная поездка не превзошла самые смелые его ожидания, ведь в конце ее руки не скользнули к нему под дубленку, и Фрэнсис не посмотрела ему в глаза, но к тому все шло. Она подарила ему с десяток надежд, и то напряжение, о котором она обмолвилась на парковке, несомненно, было сексуальным.

Расс по-прежнему ощущал это напряжение в стремительном стуке сердца. Ему не случалось осквернить церковь самоублажением в кабинете, но Фрэнсис так его пленила, что сейчас он не справился с соблазном. Выключил свет, расстегнул молнию и присягнул на верность Фрэнсис. Под его подошвами, в зале, пульсировали басы – так смутно и искаженно, что музыка превращалась в гул. Под дверь кабинета сочился жидкий дым бесчисленных концертных сигарет. Церковь уже осквернили: свобода носилась в воздухе. Но мысль о Рике Эмброузе остановила его руку.