Перемена погоды

меня поджидаешь в субботу так честно,

вручаешь меню на бумажной доске…

Неизвестному бармену кафе "Губернатор"

Машечковый родник

Дышу её запахом, как кокаином,

из губ добываю прозрачный нектар,

целую и пью, и лижу цвет малины.

Полезные действия в таинстве чар.

Вкушаю такое редчайшее блюдо

средь этой постельной и голой поры,

что пылко любуясь животиком, грудью

и кладом, который течёт изнутри!

Все капельки, влагу в себя собираю,

как будто голодный ходок-бедуин,

что выискал сочный оазис у рая,

восторженно радуясь между долин!

Как котик, лакаю молочное блюдце.

Как молот, качаю бесцветную нефть.

В сей миг предстаю я живым, жизнелюбцем,

который желает таким быть и впредь!

Просвириной Маше

Сопато-кровавая осень

Во всех накопления вязкой мокроты,

комочки созревшего кашля, соплей,

печалей, в которых простудные ноты,

и всхлипы в носах между кресел, аллей.

В иных проходящих мечтанья о чае,

позывы к зевоте, чиханию, сну,

желания выпивки, тёплого мая

и чтобы хоть кто-то приблизил весну.

Идущие, кутаясь в шарфы и грёзы,

глядят на горящие окна, лучи,

стирая с очей накатившие слёзы,

что выбиты ветром без явных причин.

Мечты об уюте, объятьях и пледе

шаги ускоряют, торопят домой.

С лицом посинело-румяного цвета

я харкаю кровью и новой строкой…

Fucking people

Людишки – мешки из надежд и печалей,

безудержный хаос и конгломерат,

клиенты друг друга: продаж и венчаний;

ядрёная смесь, где добро, полуад,

создатели и потребители (в массе),

враги и сторонники, жители дня,

приверженцы сотен религий, пластмассы,

чужие такие, хоть всё же родня,

родители новых рабов и героев,

синоним ленивцев, обманов, грязнуль,

убийцы, мучители душ и покровов,

и мясо для опытов, секса и пуль,

толпа одиночек, ведомых, обычных

и вешалки для полиэстера, шлюх,

отары из алчных и слабых, привычных,

что чаще позорны на вид и на слух…

Индиговое небо

В индиговом небе чернеющий август,

где солнце, как мёд, что течёт по плющу.

Я, словно бумажка, химический лакмус,

опять рефлектирую, пью и грущу.

Заря остывает, накал угасает,

кончается в липкой бутылке вино.

Ни кофе, ни сон от тоски не спасают.

Опять попадается с грустью кино.

Уже тридцать первое, вечер и вторник.

Зашторена резко оконная цель.

Я – вечный искатель и счастья поклонник,

что так безуспешен средь сотен земель.

Пузатые книги обжили три полки.

Но, суки, не лечат, а множат всю боль.

А память всё чаще порочна и колка.

Внутри и снаружи терновник и соль.

Закатность румянит туманные щёки.

Багряная жижа сковала мой рот.

Как будто ежи, в углу старые щётки.

И я без тебя не герой, не Господь.

Постылое зрелище. Хмурые виды.

Дома – сталактиты под пыльной волной.

Дух прелого сена (фосгена), иприта.

Последний день лета, и ты не со мной…

Просвириной Маше

Паника ростом с медведя

Внезапная паника ростом с медведя

мой панцирь терзает, стучит и грызёт,

бросает и топит в отчаяньи, бреде,

литую броню вдруг берёт в оборот.

Сердечная мышца о грудь барабанит,

стуча беспокойно, с боязнью сказать,

тревожно и пламенно рёбра таранит,

боясь опозориться, после страдать.

Испуганность, странность, смущение топчут.

Какая-то глупость и стопор, огрех!

Слова еле слышно срываются, ропщут,

слегка отвечая на речи и смех.

Какая ж напасть приключилась со мною?

Порыв ситуации лупит в там-там.

Дурной анекдот с несмешною волною.