Перемена погоды

Апрельский алмаз

Во тьме средь камней, валунов и пылинок,

и смесей из влаги, метана, угля,

удушья и грязи, клочков и соринок

бродил и копался с угла до угла.

С кротово-шахтёрско-подводной сноровкой

искал я единственный, ценный кусок,

такой настоящий, без нот полировки,

как в скопище туч от луны уголок.

Глотал я прорывы, землистые брызги,

опять и опять ничего не найдя.

Треть века я тратил усилья меж рисков,

к заветной, высокой идее бредя…

Вдруг лучик узрев чуть солёный, искавший,

я ринулся прямо на клад световой!

И вот оттого полусонный, уставший

явился я перед алмазной тобой…

Просвириной Маше

ОбниМаша

Её приближенье – синоним всесчастья.

Охват – безмятежность, союз в тишине.

В объятьях её забываю ненастья.

Святой ритуал, что доступен был мне.

Блаженственный рай. Состыковка. Слиянье.

Сплетение с сортом, что чище иных.

И лучшая в тельно-духовном свиваньи.

Касанья правдивы, желанны, родны.

Лечебная, как винтовая повязка.

Дурманная, будто бы морфий и мак.

Тепло. Доброта. Волшебство. Синеглазка.

Я с нею б навеки застыл бы вот так!

Приводит в спокойствие и возбужденье.

Всё это – шедевр без граней, цены,

отправка ума в высоту наслажденья,

возврат к Богородице в свете луны.

Просвириной Маше

Шедевр

Наверное, мы – Маяковский и Брик.

Поэт тот влюбился в коварную Лилю.

Вот также и я обожаю сей лик,

впустив до глубин чаровницу Марию.

Она вся без маски румян и помад.

Милашка, которой всё это не нужно;

в какой самобытный, естественный лад;

которой гламурная слякоть так чужда.

Её чистоты нет ни капли в других.

Её деревенская кожа – шедевр!

Коль рядом, часы пролетают, как миг.

Лишь в думах о ней стихотворностью щедр.

Мечтаю о ней я писать и ваять

до гроба, седин, самострела, дуэли…

Пускай безответна любовность моя,

но я продолжаю любить все недели…

Просвириной Маше

Экономически невыгодное пожаротушение?

Оранжевый жар полыхает так рьяно

на небе, земле, на окошках, в глазах,

кишит смертоносно, всеместно и пьяно,

легко отражаясь в озёрах, очках.

Вода закипает от грозного жара,

а пламенный пал проникает и в кровь.

Смердит бесовщиной, погибшими, гарью,

неся этой местности страшную новь.

Дымятся таёжная ширь, пепелища.

В восточном Эдеме беснуется бес

и огненным зверем, карателем рыщет.

Гектары горят под присмотром небес.

Молчит садовод и лесничий, и егерь -

в небесном, единственном лике, лице.

Нет ливня, подмоги от рук человека.

Лесные жильцы и деревья в кольце.

Его погасить невозможно, иль можно?!

Корысть верховодит, сжигая тут жизнь?

Иль тут завелось ломовое безбожье?

Как будто напалмом безумцы прошлись…

Машуленька

Зима забрала с собой холод,

все горести прочь унесла.

Иначе стал видеть свой город -

без снега, дублёнок и зла.

Весна принесла обновленье,

умывшись апрельской водой.

А наше знакомство, явленье

внесли проясненье, покой.

Святое прильнуло к святому,

и вмиг засочились стихи.

Живое прижалось к живому,

отбросив неправду, грехи.

И чтоб не забыть про свиданье,

под вспышку подставив себя,

портретно венчаем гулянье,

какое дала нам судьба.

А всюду цветные картинки,

костров расчищающих дым.

Мы – два ясновласых на снимке,

который потом удалим…

Просвириной Маше

Лягушка

Тоска, как лягушка, в болотной груди,

как будто прилипла к ладони кувшинки,

средь острой осоки вещает, нудит

и ловит комариков – капли-слезинки.