Первый нехороший человек

Я сказала, что тоже в него верю, а она сказала, что Джек ей кажется клевым ребенком, и хоть она и не собиралась быть матерью, не очень-то оно сложно, если только пацан не окажется козлом, а она была уверена на сто процентов, что Джек таким не окажется.

– Плюс, – добавила она, – думаю, ты бы с катушек съехала.

Я сказала, что съехала с катушек. Восемь или девять мгновенно возникших вопросов пришли мне на ум – касательно ее отношения ко мне и моего отношения к мальчику, но я не хотела ничего испортить, набросившись. Она сильно потерла мне руку большим пальцем и сказала:

– Мне нужно придумать тебе кличку.

– Может, Шер? – предложила я.

– Шер? На слух – как имя старика. Нет, дай минутку подумать.

Она подумала, подперев голову костяшками кулака, а затем сказала:

– Ладно, вот. Му.

– Му?

– Му.

– Как мычать?

– Нет, как Муля, типа, ты моя Му.

– Ладно. Интересно. Му.

– Му.

– Му.

Глава одиннадцатая

Как только медсестры узнали, что Кли оставляет Новорожденного Мальчика Стенгла себе, ей выдали молокоотсос и велели откачивать каждые два часа.

– Даже если ничего не польется, – сказала Кэти. Карла согласно кивнула. – На бутылочки не смотрите, просто расслабьтесь. Придет. Приносите любую каплю, какая появится, мы дадим ему, когда его снимут с аппарата.

Кли, держа насос на вытянутой руке, нервно хихикнула.

– Ну не знаю. Ага. Нет. Вряд ли. – Она отдала прибор Кэти. – Не мое это.

В тот вечер пожилая женщина по имени Мэри, грудь бочкой, вкатила к нам в палату насос.

– Я консультант по лактации в этой больнице и в «Сидарз-Синай». У меня и муха молоко даст. – Я объяснила ей, что Кли не собирается вскармливать грудью; Мэри дала отпор – краткой речью, что грудное молоко понижает у ребенка риск диабета, рака, аллергий и болезней легких. Кли, вспыхнув, расстегнула рубашку, склонила голову. Повисли груди, длинные, розовые. Я никогда их прежде не видела. Мэри с деловитой ловкостью прижала к ее соскам по конусу.

– То, что надо, размер как полагается. Большой.

Опущенная голова Кли не двигалась, лицо полностью зашторено волосами.

Мэри пристегнула к конусам бутылочки и включила древний прибор. Шуп-па, шуп-па, шуп-па. Соски Кли ритмично втягивались и выдавливались.

– Как корова. На ферме были когда-нибудь? Никакой разницы с коровой. Держите. – Кли прижала конусы к груди.

– Ну как? – Мэри глянула на бутылочки. – Нету. В общем, продолжайте. По десять минут каждые два часа.

Как только Мэри вышла, я выключила прибор.

– Ужасно, сочувствую.

Кли, не поднимая головы, включила прибор.

Шуп-па, шуп-па. Соски с каждым всасыванием делались гротескно длинными.

– Можешь немножко отойти? – спросила она.

Я быстро удалилась в другой угол палаты.

– Мне не нравится, когда на мою грудь смотрят. Не прет.

– Извини, – сказала я. – Жалко, что я не могу вот это.

Шуп-па, шуп-па.

– Это чего вдруг?

– Да просто мне б ничего было.

Шуп-па.

– Думаешь, я не могу молоко дать?

– Нет, я так не думаю.

– Думаешь, корова может, а я – нет?

Шуп-па, шуп-па.

– Нет, конечно же, ты можешь! И корова может! Вы обе можете.

В тот вечер ничего не получилось. Она поставила будильник на телефоне на два часа ночи, на четыре, на шесть. Ничего. В восемь зашла Мэри – проверить.

– Есть? Нету? Продолжайте. Думайте о ребенке. Как его звать?

– Джек.

– Думайте о Джеке.

Кли приковала себя к прибору. Не желала идти в реанимацию без молока, и я отправилась одна – рассказала Джеку, как его мама старается, готовит ему вкуснейший обед. Когда я вернулась, она все еще качала. Бутылочки пусты.

– Я сказала ему, как его мама старается.

– Ты меня мамой при нем называешь?

– А как? Мамочкой? Матерью? Как мне тебя называть при нем?

Шуп-па, шуп-па. Глаза у нее вскипели раздражением.

– Блядь. – Она ударила по прибору кулаком, с невероятным грохотом сбив со стола чашку и вилку.

Шуп-па, шуп-па, шуп-па.

Восход, она трогала мне ухо. Мне снилось, что прибор работает, но нет, все тихо, восход, а она трогала мне ухо. Водила пальцем по безупречным очертаниям. В нашу крошечную палату пробирался первый свет. Я улыбнулась ей. Она улыбнулась и показала на тумбочку. Молоко. Две бутылочки, по восемь дюймов молока в каждой.

Кли выписали на следующее утро. А Джека, разумеется, нет. Доктор Калкэрни сказал, что его выпишут, когда он сможет выпить две унции молока и как следует их усвоить.

– Думаю, недели две, – сказал он. – Или меньше. Или больше. Пусть покажет, что способен усваивать пищу – всасывать и глотать.

Доктор Калкэрни собрался уйти. Я помедлила: чтобы собрать все грани моего вопроса воедино, потребовалось какое-то краткое время. Я задумалась: может ли моя жизнь – жизнь, где у меня есть сын и красивая юная возлюбленная, – способна существовать за стенами больницы. Или больница – ее вместилище? Не была ли я как мед, думая, что я – медвежонок, и не понимая, что медведь – лишь силуэт банки меда?

– Догадываюсь, о чем вы думаете, – сказал доктор Калкэрни.

– Правда?

Он кивнул.

– Слишком рано говорить, но пока он прекрасно справляется.

Мы сказали Джеку, что утром вернемся, и, когда ушли, – вернулись, потому что я забыла сказать «я люблю тебя» – Я люблю тебя, картошечка моя сладкая, – и затем все же ушли вновь, нетвердо шагнули из центральных дверей на солнце. На заднем сиденье такси держались за руки. Улица выглядела как обычно. Сосед в двух домах от меня выкатывал мусорные баки и смотрел, как мы бредем к двери. Кли принялась выбираться из туфель.

– Не обязательно.

– Нет, я так хочу.

– Это теперь твой дом в той же мере, что и мой.

– Я уже привыкла.

Все было так, как мы оставили. По всей спальне – засохшая кровь. На кухне с потолка гроздьями свисали улитки. Полотенца лежали в странных местах. Риковы тазы с горячей водой стояли на туалетном столике, остывшие. Я быстро прибралась, пока Кли откачивала, сдернула спальный мешок и засунула его в бельевой шкаф.

Перед тем как впервые забраться ко мне в постель, она пробубнила извинения за то, как пахли ее ноги.