Первый нехороший человек

– Откуда ты их всех знаешь?

– У них бейджи.

В палате стемнело, но свет мы не включали. Мы включим свет, когда возникнут хорошие новости, а если они никогда не возникнут, мы навек останемся жить в этой тьме.

Прошло еще пятнадцать минут. А затем еще пять. Я встала с кушетки и включила флуоресценцию.

– Давай назовем его. – Кли сморгнула на свет. – Ты придумала имя?

Она вскинула палец и хлебнула воды. Она забыла придумать имя. Она его выдумывает вот сейчас. Мое застарелое к ней отвращение было тут как тут.

– Придумала два имени, – сказала она и откашлялась. – Первое ему сейчас вроде как с виду и не подойдет, но, думаю, погодя самое оно будет. – Я устыдилась своего отвращения. Стыд ощущался как любовь.

– Ладно.

– Я его прям скажу.

– Прям скажи.

– Малыш Пухляк.

Я подождала без всякого выражения – убедиться, действительно ли это имя.

– Потому что… – Глаза ее внезапно налились слезами, голос треснул. – …он рано или поздно будет толстым.

Я обняла ее.

– Очень милое имя, правда. Малыш Пухляк.

– Малыш Пухляк, – плаксиво прошептала она.

– По-моему, я никого с таким именем не знаю. – Я погладила ее по спине. – А второе какое? – спросила я невозмутимо, зная, что второму имени и быть, какое б ни возникло.

Она глубоко вдохнула и на выдохе произнесла:

– Джек.

Нам позвонили в пять тридцать и сказали, что вентилятор сняли и он хорошо дышит на СИПАПе. Мы поспешили наверх.

Без громадной трубки во рту он выглядел совершенно иначе. Это был ребенок, милый младенец с пластиковой вилкой в ноздрях.

– Привет, Джек, – прошептала Кли.

Джек – это теперь твое имя, – объяснила я. – Но Кубелко Бонди – имя твоей души, навеки. Я вздохнула и заставила себя добавить: – У тебя будет и третье имя, которое дадут тебе Гэри и Эми. Может, Тревис, а может, Брейден. Мы пока не знаем.

Мы стояли по обе стороны от инкубатора, обе просунули внутрь руку. Он сжал палец Кли правой рукой, а мой – левой. Он думал, что это пальцы одного и того же человека, человека, у которого одна рука старая, а другая – юная. Мы простояли так двадцать или тридцать минут. Спину мне заломило, рука онемела. Время от времени мы с Кли поглядывали друг на друга поверх пластикового ящика, и желудок у меня укатывался вниз. Пришел капеллан и принялся благословлять младенцев. Я огляделась по сторонам – законно ли это? А как же отделение церкви от государства? Всем было плевать. Наконец он остановился перед Джеком, и прежде чем я успела помотать головой, Кли кивнула. Его молитва накрыла нас троих; лицо у меня покалывало, голова кружилась. Я чувствовала себя свято, почти замужем.

Пока мы шли рука об руку к палате 209, я осознала, что женщина, цокавшая по коридору впереди нас, – Кэрри Спивак. Я исподтишка замедлила нашу поступь – ждала, чтобы Кэрри Спивак делась вправо или влево по коридору. Но, разумеется, она никуда не делась, потому что направлялась прямиком в нашу палату. Шел третий день. Впереди огнетушитель и окно. Я выбрала окно. Разговаривать было рискованно, и я просто подала знак – широким жестом махнула на вид за окном. Кли глянула вниз, на автостоянку. Пара, когда-то винившая друг дружку, побрела к нам и остановилась, растерянно улыбаясь, поглядеть, что мы там высматриваем. Мы вчетвером пялились в окно. Мужчина средних лет помогал пожилой женщине выбраться из кресла-каталки и устроиться на переднем сиденье микроавтобуса.

– Когда-нибудь мы станем ими, – сказала жена в паре, которая когда-то винила друг дружку. – Я и Джей Джей. – Муж сжал ей плечо. Я подумала, что Джей Джей, должно быть, – имя их ребенка.

Ноги у пожилой женщины совсем ей не служили, и сын поднял ее из кресла и усадил на сиденье одним долгим неловким движением. Руки матери обвивали ему шею, держались изо всех сил. Эми из пары Эми и Гэри когда-нибудь вот так же вцепится ему в шею. Сейчас он еще слишком малюсенький, но однажды станет сильным мужчиной средних лет, может, даже дюжим или ражим. Он сможет переносить свою мать куда стремительнее, чем способен этот мужчина, и будет приговаривать: Вот, ма, дай-ка пристегну тебя, и мы поедем. Меня накрыло ревностью; пришлось отвести взгляд.

Мы приблизились, Кэрри Спивак выпрямилась и заострила уголки улыбки, распахнула перед нами дверь, как привратник. Кли прошла внутрь, думая, что это какая-то медсестра пришла проверить у нее давление.

– Уверена, вы не против, если мы поговорим недолго один на один, – сказала мне Кэрри Спивак. Она поняла, что я не бабушка. И вообще никто. Кли у нее за спиной растерянно пожала плечами и полуулыбнулась, чуть-чуть. Та же полуулыбка была у пассажиров «Титаника», которые смотрели вниз на причал, на своих возлюбленных, когда корабль отправлялся. Бон вояж, Китти! Бон вояж, Эстелль!

Я поплыла по коридору к лифту.

– Спускаетесь? – Юная латиноамериканская пара с новорожденным. Синие шарики скакали над ручками кресла-каталки.

– Ладно, спускаюсь.

Пара трепетала: происходил самый невероятный миг их жизни. Они сейчас заберут своего ребенка в мир – во всамделишный мир. У ребенка было много влажных на вид волос, он казался пухлее Джека. Когда двери открылись, юный отец глянул на меня, и я ему кивнула: Ага, ваша жизнь, приехали, идите в нее. И они пошли.

Я погуляла по приемной. Пролистала список абонентов в телефоне – позвонить было некому. Я механически стерла все сохраненные сообщения, за исключением того, которое оставила себе в прошлом году. Десять максимально громких «НЕТ» звучали, как вой, – безутешная женщина выла на улице: НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ.

В столовой не было никого, кроме кассирши. Я заказала горячей воды; подали с кусочком лимона и салфеткой. Я потягивала очень медленно, каждый раз обжигая рот. Три стены были белые, а четвертая раскрашена в розовый и оранжевый. Чтобы опознать, что это фреска заката где-то в Тоскане или Родезии, потребовалось напрячься. Дверь, через которую я вошла, была в пляжной части; слева от солнца размещался пустой автомат с бумажными полотенцами, раззявленный, как рот, обалдело. О том, что происходило наверху, нельзя было подумать ни единой мысли. Немыслимо. Вдоль нижней части стены был нарисован парапет, и зритель оказывался на террасе виллы или, может, палаццо. Соленый ветер наполнил мне ноздри; исполинские волны обрушивались на скалы внизу, одна за другой, одна за другой. Я плакала и плакала. Чайки парили под потолком. Вдали по пляжу шла маленькая фигурка. Его или ее облекали струящиеся белые одежды. Золотые волосы, теплая средиземноморская улыбка. Фигурка махала рукой. Я отерла лицо тыльной стороной ладоней. Она плюхнулась в кресло напротив меня.

– Я сначала поискала в приемной, – сказала она.

– Я там сколько-то пробыла. – Высморкалась в салфетку.

Она огляделась.

– Не очень людно, да?

– Не очень.

Она сдавила лимон и облизала пальцы.

– Не сознавала, насколько там все иисусно.

– Там – где?

– Да в «Филомене» этой. Раз Эми и Гэри его не хотят, он отправился бы в какую-нибудь еще ужасную христианскую семью.

С фреской начало происходить странное. Солнце принялось вставать, очень-очень медленно.

– Дамочка, на самом деле, нормальная – не попыталась мне ничего впарить или как-то. Я просто сказала, что у меня обстоятельства поменялись. – Она взяла меня за руку.

Или, может, оно вообще вставало; может, это фреска рассвета, а не заката. Ой мой мальчик. Мой милый Кубелко Бонди.

– Я же не ошибаюсь, правда? – сказала Кли, выпрямляясь. – Про это, между нами?

– Нет, ты права, – прошептала я.

– Я так и думала. – Она откинулась в кресле, вытягивая ноги широким клином. – Но общение… понимаешь? Я верю в общение.