Первый нехороший человек

Утром постель ее оказалась пуста. Я поспешила в туфли и поднялась на лифте в младенческую реанимацию. Линолеумные коридоры длились и флуоресцировали, поцелуйный эпизод остался вдали – просто одно из вчерашних многочисленных драматических событий. Сегодня, будем надеяться, второй день его жизни. Я вымыла руки и надела больничную рубашку. Кли склонялась над стеклянным ящиком, мурлыча свой гимн «милый малыш». Косы исчезли. Она посторонилась, не глядя на меня – уступила очередь.

Трубка у него в горле сегодня смотрелась громаднее, словно он за ночь усох. Его усталые черные глаза раскрылись, лишь когда позади нас возник высокий индийский врач.

– Доброе утро. – Он пожал нам руки. – Прошу вас, пройдемте со мной.

Лицо у него было угрюмое, и, подумалось, сейчас нам сообщат, что ребенок не выживет. Может, он уже, говоря строго, умер, и лишь приборы создают иллюзию жизни. Кли бросила на меня затравленный взгляд.

– Можно ей остаться с ребенком? – спросила я. – Он только что проснулся.

Я пошла за врачом в другой угол комнаты. Я алкала юриста и права на один телефонный звонок. Но это всё привилегии арестованных людей. А у нас – никаких. Что бы он ни сказал мне, оно станет новой действительностью, и нам просто придется ее принять. Врач тормознул меня перед тощей женщиной с папкой.

– Это бабушка Новорожденного Мальчика Стенгла, – сказал он, представляя меня.

– Меня зовут Кэрри Спивак, – сказала женщина, выступая вперед.

– Кэрри – из «Семейных услуг Филомены».

На этом врач собрался уйти – вот так вот попросту. Я вцепилась в него.

– Не стоит ли нам подождать, получится ли…

Он глянул на свой карман: там была моя рука. Я ее оттуда вынула.

– Получится ли – что?

– У него выжить?

– О, он выживет. Крепкий пацан. Пусть покажет только, управляется ли он со своими легкими.

Кэрри из «Семейных услуг Филомены» вновь протянула руку. Я обняла Кэрри, эту хрупкую тростину. Он выживет.

Та шагнула назад из моих объятий – она не из тех христиан.

– Я приехала поговорить с вашей дочерью – это она, вон там?

– Нет.

– Не она?

– Сейчас не лучшее время.

– Конечно, не лучшее.

– Не лучшее?

– Она прощается, – сказала Кэрри.

– Это займет сколько-то.

– Вы правы. Это дуга усыновления.

– Дуга?

– Начало, середина, конец. Конец всегда одинаков.

– Ну, я не знаю.

– Это потому что сейчас самое начало. В начале никто не знает. Все уже происходит как надо.

– И сколько это длится?

– Недолго. Я обычно совсем не давлю, пусть гормоны делают свое дело.

– Ну примерно?

– Три дня. Через три дня станет как обычно.

Кэрри сказала, что вернется завтра и что не о чем тревожиться. Эми и Гэри уже едут.

– Они едут сюда?

– Ей не придется с ними знакомиться. Вот моя карточка, просто скажите ей, что она не одна.

– Она не одна.

– Отлично.

Кли упиралась лбом в инкубатор. Глаза у ребенка вновь были закрыты.

– Кто это?

– Врач сказал, он выживет. Сказал, что он крепкий пацан.

Она выпрямилась.

– Крепкий пацан? – Подбородок у нее дрожал. Она отщелкнула одну из круглых дверок и прижала губы к отверстию для руки. – Слыхал, милый малыш? – прошептала она. Его тощие рябые ручки вяло покоились поверх крошечного торса. – Ты крепкий.

Я оглядела палату – три дня включая сегодняшний? Или вчера был первый, а сегодня уже второй? Учитывала ли Кэрри, что мы вчера целовались, и целовались, и целовались? Я поморщилась от неловкости.

Мимо пронеслась медсестра.

– Прошу, – сказала она, времени на «прощения» у нее не осталось. Я посмотрела на родителей в другом углу палаты – на тех, что будут винить друг друга вечность напролет. Они здесь были как рыбы в воде, оба в равной мере, – как медсестра, врачи и Кли. Никто из них не осознавал, что сюда затесался самозванец, но скоро они поймут. Меня втянуло в драму обстоятельств, я вмешалась по ошибке.

Пора домой.

Он выживет, Кэрри Спивак уже здесь, через три дня со вчерашнего либо с сегодняшнего Кли выпишут без ребенка. Я приберусь, подготовлю дом. Я представила, как снимаю туфли и помещаю их на подставку на пороге. Забавно: всего несколько минут назад я думала, что этот бессвязный страх, этот лимб продлится вечно. Я попыталась улыбнуться – проверить, вправду ли это забавно, ха-ха. Ладонь метнулась к горлу – горло жестоко сдавило. Глобус истерикус. Я считала, что он исчез насовсем, но, конечно, нет. Ничто никогда не меняется по-настоящему.

Я склонилась по другую сторону ящика. Пальцы у ребенка шевелились, как подводные растения. Как я узнаю его, если пересекутся дальше в жизни наши пути? Эти водорослевые руки окажутся погребены внутри нормальных мужских рук. Он не будет мне известен даже по имени, потому что его у него нет.

Почти! – сказала я. Никак тут по-хорошему не быть, и я решилась на рыцарское безрассудство, пронзая копьем собственное сердце. Нам почти удалось. В другой раз!

Кубелко Бонди посмотрел на меня недоуменно, утратив дар речи.

Я развернулась и покинула реанимацию, не успела Кли на меня отвлечься. Дошла до лифта, спустилась в приемный покой. Выбралась из приемной на улицу. Солнце ослепляло. Люди шагали мимо, размышляя о сэндвичах и о том, что их подвели. Где я оставила машину? В стояночном гараже. Я обыскала все, этаж за этажом, ряд за рядом. «Скорая». Я приехала сюда на «скорой». Придется вызвать такси. Мобильный не с собой. Он в палате. Ладно. Вернись, забери. Войди и выйди вновь. Я поднялась на лифте обратно на седьмой этаж. Все смотрелось так же, у свиноликой медсестры было то же лицо. До чего хорош был этот мир – с его большими, настоящими заботами. Обнаружилась и пара, винившая друг дружку, – они держались за руки и нежно улыбались. Я – призрак, шпионящий за моей старой жизнью, где меня больше нет. Палата 209. Кли вернется из реанимации в любую секунду. Мой мобильный, хватаю и ухожу.

Она сидела на краю кровати, плакала. За краткое время, пока меня не было, стряслось что-то ужасное. Она уставилась на меня и произвела бесформенный сердитый звук.

– Я не могла тебя найти. Везде искала.

Ничего ужасного не стряслось.

– Я пыталась позвонить. – В доказательство похлопала по карману с телефоном. Телефон и впрямь был у меня в кармане – все это время. Я вернулась за чем-то другим.

Остаток ее плача выбрался наружу в комковатом вздохе – после первого поцелуя. Мы начали с последовательности неприцельных, словно слишком спешили и не заботились запечатлевать их как надо; затем наши рты сделались кончиками пальцев, вслепую двинулись по выпуклостям и впадинам каждой черты. Она замерла, чуть отклонила голову и посмотрела на меня. Рот у нее остался открыт, взгляд задумчиво медлен. Она изучала мое лицо, словно пыталась его разъять, найти в нем привлекательность – или же понять, вероятно, как ее сюда занесло, как такое могло случиться.