Первый нехороший человек

Кристоф перевел взгляд на Сюзэнн и Карла.

– Дело не в ребенке. А в твоих непристойных отношениях с нашей дочерью.

Кристоф чиркнул головой в мою сторону.

Джек. Вашего внука зовут Джек.

– Вы не знаете, какие у нас отношения.

– Да уж догадываемся.

– Секса у нас не было.

– Да неужели.

Кристоф, кажется, тоже не поверил.

– Ее врач сказал, что ей секса нельзя два месяца.

– Два месяца считая откуда?

– С родов.

Сюзэнн и Карл обменялись взглядами облегчения.

– Два месяца будет восемнадцатого мая, – продолжила я. – Вам стоит отметить эту дату в календариках. В этот день у нас состоится половой акт. – Я осознала, что это, возможно, не те слова, но ринулась вперед. – И далее каждый день. Много раз на дню, во всех позах, по всему дому и, может, даже здесь.

Кристоф исторг шведский вопль восторга и тут же осекся. Поздно. Сюзэнн уволила его, не сходя с места – лицо у нее содрогалось от сожаления: кое-что следовало пресечь в зародыше.

У нас установился четкий ритм. Мы спали, сидели два часа с Джеком, отдыхали, сидели с Джеком еще час, возвращались домой к восьми, до полуночи смотрели телевизор и шли спать. Спали мы подолгу, потому что у нас была любимая поза – Кли обнимала меня сзади, и наши тела совмещались как две буквы «S».

– Немногие так могут, – говорила я, сжимая ее руку.

– Все так могут.

– Но чтоб вот так идеально совпадать, как мы, – нет.

– Любые два человека так.

Иногда я смотрела на ее спящее лицо, на живую плоть его, и меня переполняло от чувства, до чего шатко это – любить живое существо. Она могла умереть попросту от обезвоживания. Едва ли безопаснее, чем влюбиться в растение.

Через две недели возникло чувство, что так мы всегда и жили. Мы все еще часто целовались, обычно гроздью мелких поцелуев. Аббревиатура наших ранних глубоких поцелуев. И так получалось даже сокровеннее, поскольку лишь мы одни знали, что эта аббревиатура сокращает.

– Не следует тут давить на них, чтобы нам его отдали, – сказала Кли. Поцелуй.

– Нет, конечно, нет. – Поцелуй в ответ. Еще один. Третий. Она отстранила голову.

– Ты сегодня утром немножко давила.

– Правда? Что я сказала?

– Ты сказала: «Не можем мы ждать». Но мы можем. Мы можем ждать хоть вечно, если ему так лучше.

– Ну, не вечно. Не состарится же он в реанимации для новорожденных.

– Пусть состарится – если так лучше для него. Когда скажут, что можно забирать, мы спросим: а вы на сто двадцать процентов уверены?

Но вышло иначе – не переговорами. Джеку сделали МРТ, результаты нормальные. На следующий день он выпил две унции молока, стул показал здоровый, и его объявили готовым к выписке. Нужно было заполнить анкеты; ему сделали уколы. Подмахивая наши документы на выписку, доктор Калкэрни сказал, что Новорожденный Мальчик Стенгл полностью здоров:

– Младенцем, впрочем, быть нетрудно. Через годик узнаете больше.

Мы с Кли переглянулись.

– Но он полностью выздоровел, – сказала я, прилежно ровным тоном.

– Да, но как с любым ребенком – никогда не знаешь, побежит он или нет, пока он не побежит.

– Ладно. Ясно. А помимо бега? Нужно ли нам присматривать за чем-то еще – в будущем?

– А, в будущем. Ну да. – На лицо доктора пала тень. – Интересуетесь, не случится ли рака у вашего сына? Не собьет ли его машина? Не будет ли у него маниакально-депрессивного психоза? Или аутизма? Или бед с наркотиками? Не знаю, я не ясновидящий. Добро пожаловать в родительство. – Он развернулся и ушел прочь.

Мы с Кли стояли, разинув рты. Карла и Тэмми знающе переглядывались.

– Не волнуйтесь, – сказала Тэмми, – если что-то пойдет не так, вы поймете. Мать чувствует.

– Просто проследите, чтобы он все вехи прошел, – сказала Карла. – Улыбка – первая. Вы должны увидеть, как он улыбается, до… – она посчитала на пальцах. – …четвертого июля. Не от газов улыбается, а по-настоящему. – Она распахнула рот и изобразила бестолковую, младенческую улыбку, затем спрятала ее обратно. Тэмми вручила мне и Кли по игрушечной кукле с подвижной челюстью и проводила нас в комнату с телевизором. Мы ошалело уселись, держа в руках кукол.

– Младенческое искусственное дыхание, – прошептала медсестра, нажимая на пульте «пуск». – Когда досмотрите – выходите. – Она выбралась на цыпочках вон и осторожно прикрыла за собой дверь.

Мы сидели рядышком и смотрели, как мать обнаруживает, что младенец не дышит. «Мария?» Она потрясла ребенка. «МАРИЯ!» Лицо ей перекосило от ужаса. Она позвонила «911», а затем, поскольку не знала, как делать младенцам искусственное дыхание, просто ждала, подвывая, пока ее ребенок, возможно, умирал у нее перед носом.

Мы отчаянно дышали в рот нашим куклам и жали им на грудь в замызганных, потертых точках. Никогда прежде не симулировали мы с такой страстью. Я косилась на Кли и думала, не напоминает ли ей все это видеоинструкции, которые мы обе когда-то смотрели. Тоже самооборона, в каком-то смысле. Далее бедная Мария поперхнулась виноградиной.

– Я не знаю, справлюсь ли, – сказала Кли, отпихивая от себя куклу.

– Справишься, – уверила ее я. – Почти всё уже. – Но она смотрела на меня, исполненная некоего невыразимого, особого значения. Материнство. Она не знала, справится ли. Я отвела взгляд, лупя своей куколке по спине – один раз, другой, третий, а затем приложила ухо ко рту, прислушалась к дыханию.

Глава тринадцатая

Дома никаких приборов не было. Если давление у Джека или пульс, или потребление кислорода повышались или понижались, мы об этом узнать никак не могли. Он ел ежечасно, круглосуточно; Кли почти никогда не разлучалась с отсосом, а я постоянно грела, мыла или держала бутылочку. Она перебралась обратно на диван, а Джек спал со мной в спальном поддоне. Каждые несколько секунд я клала на него руку – чтобы успокоить, но спать так не могла, потому что полный вес моей руки раздавил бы его. Я держала руку на весу часы напролет. Из-за этого у меня развились убийственные боли в плече и шее, какие в других обстоятельствах тревожили бы меня в первую очередь. Я не обращала на них внимания. Его мучили колики – после каждой бутылочки он по многу часов возился и брыкался в муках.

– Сделай что-нибудь сделай что-нибудь, – кричала Кли. У него прекратилась деятельность кишечника. Я массировала ему живот, крутила ноги, как на велосипеде. С ним явно было что-то очень не то; улыбка к четвертому июля казалась, мягко говоря, маловероятной, поскольку Джек все еще оставался, будем считать, кульком с потрохами. Лицо его покрывали царапины, но ни мне, ни ей не хватало уверенности подстричь ему ногти. Моим плечам сделалось хуже. После первой недели я переставила поддон Джека на пол и спала рядом с ним. Я не мыла его, поскольку слишком опасалась, что он выскользнет у меня из рук или что у него развяжется пупок. Однажды ночью я проснулась в три часа, уверенная, что он протухает, как куриная тушка. И лишь опустив его в раковину, я осознала, до чего безумное время суток сейчас для мытья ребенка, и принялась плакать: он такой доверчивый – я могла сделать с ним что угодно, он бы все стерпел, маленький дурак.