Первый нехороший человек

Четвертого мы отправились в «Ралфз», и Кли получила как сотрудник бесплатную горячую сосиску, хоть уже и не работала там. Управляющий подержал Джека на руках, и женщина по имени Крис подержала, и мясник, а следом и Кли взяла его на руки, укачивая по-настоящему, словно все время этим занималась. Он попытался присосаться к одной из пуговиц на ее рубашке «под смокинг». Теперь она носила ее каждый день, даже когда не работала. И зеленые штаны, армейские. За последние месяцы ее личный стиль тихо и полностью изменился. Ей шло. Когда у нее сделался дерганый вид, рыжеволосый мальчишка-упаковщик выхватил Джека у нее из рук и метнул его в воздух.

– Осторожнее, – сказала я.

– Ему нравится, – сказал упаковщик. – Смотрите!

Мы с Кли глянули на нашего ребенка, и он улыбнулся нам сверху вниз. Мы рассмеялись в голос и обняли друг друга, упаковщика и Джека. Веха пройдена.

За улыбкой последовал смех, затем – переворачивание. Дни и ночи принялись распрямляться: три часа пополуночи вновь стало обычным временем. Первые несколько месяцев трудны для всех новоиспеченных родителей, это испытание – и мы его прошли! И было лето. Я перестирала белье. Открыла все окна и изо всех сил убралась во дворе – прополола, подрезала, а Джек катался по одеялу. Рику придется опорожнить улиточное ведро – если он когда-нибудь вернется: оно было почти битком. Кли носила джинсовые шорты и потратила сколько-то заработанных буфетных денег на выкуп у Рэчел старого мопеда, поскольку Рэчел приобретала новый. По выходным они мопедили вместе и подумывали сколотить команду.

– Потому что мы зашибецки быстрые! – сказала она громко, снимая шлем.

– Может, мы с Джеком поглядим, как вы соревнуетесь. – Я представила, как сижу у кулера, держу ребенка и машу флажком. Лосьон от загара.

Лицо ей схлопнулось наглухо.

– Это другое. Не гонки.

– А, ладно. Ты сказала про команду, вот я и подумала…

Она схватила что-то с кухонного стола и опять ушла на улицу. Я смотрела из окна, Джек висел у меня на бедре. Она поливала колеса мопеда из шланга и терла их моей щеткой для овощей. Почти весь ее беременный вес исчез. Еще более увеличившаяся грудь смотрелась едва ли настоящей – но в чудесном смысле. Она выключила воду и шагнула назад – полюбоваться на сияющий мопед. Не тянуть к ней лапы удастся мало кому. Ожидала ли она этого от меня? Разумеется, ожидала.

В тот вечер я надела занавески. Выступить полураздетой было слишком неловко, я накинула халат, а затем сбросила его, добравшись до ее дивана. Чтобы оторвать взгляд от телевизора, ей потребовалось какое-то время, и она посмотрела на меня. Одну секунду.

– Меня… – она быстро моргала, – …нужно предупреждать заранее.

Я надела халат.

– Хорошо. Насколько заранее?

– Что?

– Я просто не знаю, ты имеешь в виду час, день или…

Она уставилась себе на колени, словно подросток, которого отчитывает родитель. Чуть погодя вопрос испарился – сейчас на него не было ответа. Я встала и заварила чай.

Я по-прежнему чмокала ее время от времени, но губы у нее, казалось, сжимались – чуточку вздрагивали. Иногда я жалела, что мы не деремся попросту, как встарь, но теперь это невозможно, и нам нужно было бы нанимать няньку. Да я и не хотела с ней драться на самом деле; она и зловредной больше не была. Мыла за собой посуду и прилежно косила траву во дворе, надев грязные резиновые сапоги, доходившие ей до колен. Где она их взяла? Или это Рика сапоги, в которых он садовничал. У меня в груди внезапно расцвела печаль – словно я скучала по бездомному садовнику. Или скучала по прошлому – по больнице, медсестрам, кнопкам вызова, по тому, как она выглядела с косами и в хлопковой больничной рубашке не по размеру. Первая фиолетовая отметка все еще оставалась в верхнем углу доски, но, если не знать, что это, можно было бы принять ее за остаток чего-то другого, теперь уже полностью стертого.

Я работала над неким замыслом. Обдумывала его по несколько секунд – и откладывала. Через пару дней, когда Джек будет спать, придется этот замысел достать и поработать над ним подольше. Все равно что большая вышивка гладью: не хотелось смотреть на всю картину целиком, пока она не будет готова. Дело в том, что готовая картина очень печальна.

Мы влюбились друг в друга; это все еще было правдой. Но в подходящих психологических условиях человек способен влюбиться в кого или что угодно. В конторку – вечно на четвереньках, вечно не против, вечно вся для тебя. Какова продолжительность жизни у подобных маловероятных любовей? Час. Неделя. Несколько месяцев в лучшем случае. Конец естествен, как времена года, как старение, как созревание фруктов. И это самое грустное – винить некого, обратить невозможно.

И теперь я просто ждала, когда она меня бросит, заберет мальчика, который по закону мне не сын. Однажды совсем скоро его здесь не будет. Она проделает это резко, чтобы избежать сцен. Вернется домой; Карл и Сюзэнн помогут его растить. Сейчас они не разговаривали друг с другом, но все изменится, когда она явится к ним на порог с ребенком и багровым вещмешком за плечом. С этим новым пониманием моего положения появилась шаткость, ушел аппетит; я держала Джека на холодных руках, вечно на грани слез. Впервые в жизни я поняла телевидение – зачем его все смотрят. Оно помогало. Ненадолго, но от минуты к минуте – да. Пищи мне хотелось лишь одной – ненастоящих, не органических чипсов и печений, а также одной, в особенности привязчивой еды, совмещавшей и то, и другое – жареных соленых крекеров. Когда они заканчивались, я оставляла Джека с ней и отправлялась в «Ралфз».

– Если проснется и заплачет, подожди пять минут. Он, возможно, через пару минут сам заснет.

Она кивала: Ага-ага, я знаю. Откачивала молоко.

– Можешь прихватить мне грейпфрутовую газировку?

По пути домой я осознала, что газировку забыла. А затем подумала: Не важно. Ее же не будет дома, когда я вернусь. Ни ее, ни его. И правда: ее машины на подъездной дорожке не было.

Извращение – заходить в дом всего через пару мгновений после ее отъезда. Надо подождать, пока оно затянется, осядет. К тому же я не могла двигаться – слишком сильно плакала. Пространными рваными всхлипами. Все случилось. Ой мой малыш. Кубелко Бонди.

Внезапно ее серебристый «ауди» подкатил к моей машине, на пассажирском сиденье – две двухлитровки диетической «Пепси», Джек – в автокресле, спит. Мы обе вышли из машин.

– Я дала ему поплакать пять минут, но он не перестал, – прошептала она через капот. – Взяла его прокатиться.

С тех пор я постоянно держала Джека при себе и старалась делать такое, что он вспомнит, на клеточном уровне, после того, как она его заберет. Я организовала поездку на променад в Санта-Монику, где много бодрящих, незабываемых видов и звуков.

– Можно я друга приглашу? – спросила Кли.

– Какого друга? – сказала я.

– Да не важно, ерунда.

На променаде толпились сотни грузных людей, поедавших исполинские жаренные в масле предметы из теста и неоновую сахарную вату. Кли купила обжаренное в масле печенье «Орео».

– От этого будет сладкое молоко, – сказала я, думая о воспалительных свойствах сахара.

– Что? – проорала она поверх надрывного визга «американских горок». Всякий раз, когда вагончики катились мимо, какая-то латиноамериканка вскидывала своего младенца в воздух, он шевелил ногам и руками – думал, что катается. Когда вагончики приехали в следующий раз, я вскинула Джека в унисон с ними – такое он запомнит. Женщина улыбнулась, а я произвела почтительный жест – сообщила ей, что не пытаюсь обскакать ее, что вожак у нас – она. Мы вскидывали наших младенцев в воздух, снова и снова, показывая им, каково это – быть матерью, как любить до полного ужаса и без всякой возможности выкарабкаться. Руки у меня устали, но не я решала, когда прекращать. Как же я мечтала оказаться среди людей, что прогуливались вокруг с такой беззаботной свободой. «Горки» внезапно и с грохотом остановились; дверки, клацнув, открылись, и гроздь мужчин и детей поковыляла к моей латиноамериканской соратнице, хохоча, на слабых после катания ногах. Мне едва хватило сил уложить Джека в слинг – руки повисли, как макаронины.

А Кли исчезла.

Я задержала дыхание и замерла в полной неподвижности; толпа бурлила мимо.

Она подождала, пока я отвлекусь.

Ее забрал друг.

Они уже на полпути в Сан-Франциско.

Она бросила Джека.

Я взяла его лицо в ладони и попыталась дышать ровно. Он еще не знал. Это ужасно, это преступление. Или, может, таков был ее план с самого начала – щедрый, зрелый выбор. Глаза мне затопило. Она в меня верила – что я одолею. И я одолела. Облегчение, смешанное с потрясением оставленности. Я кругами побрела, спотыкаясь, к выходу, затем в туалет, затем онемело наблюдая за каким-то щуплым папашей, никак не попадавшим в резиновую уточку из ружья – бац, бац… бац. Она тоже за ним наблюдала. Стояла неподалеку в рубашке «под смокинг», жевала громадный крендель. Щуплый папаша сдался, Кли миролюбиво осмотрелась по сторонам – поискала, на что бы еще поглазеть. Увидела нас, помахала.