Петербургское действо

— Какъ тоись наживетъ? не поняла Воронцова. — Что ты?

— Эхъ ты простота! Какъ? Поставитъ его Фридриху въ счетъ вдвое супротивъ его цны. Наши послы это длали. A, кром того, еще скажу, у насъ въ столиц умные свои люди есть, родная, кои думаютъ, что ты простой прикидываешься, а то и дло объ европейскихъ событіяхъ съ государемъ толкуешь и по наговору канцлера великія дла вершишь. Гольцу извстно, что родитель твой зло противъ трактата, да и дядя тоже… Ну, думаетъ, подарю Воронцовой букетецъ, — можетъ, и тятинька съ дядинькой ласкове будутъ. Онъ мн вчерася вечеромъ, придравшись къ моему слову, взаймы тысячу червонныхъ далъ. Я и не просилъ, а только охнулъ при немъ, что дорого очень все въ Петербург, да что новый мундиръ мой много денегъ стоитъ. Ну онъ мн сейчасъ и предложилъ взаймы.

— Такъ вдь это же взаймы, замтила Воронцова. — Букетъ-то нешто тоже придется мн ему посл подписанія трактата отдавать?!.

Гудовичъ разсмялся.

— A я нешто отдамъ назадъ? Э-эхъ, Романовна, куда ты проста. За то я тебя и люблю. Ну, мн пора…

Вернувшись домой, Гудовичъ нашелъ у себя адьютанта государя, Перфильева, и пріятеля, князя Тюфякина. Перфильевъ былъ совершенною противоположностью Гудовича.

Онъ дйствительно исправлялъ адьютантскую должность при государ и довольно мудреную и утомительную. Что бы ни понадобилось, все длалъ Перфильевъ. Часто случалось ему по нскольку часовъ кряду не сходить съ лошади. На немъ же государь подавалъ примръ, такъ сказать, всмъ офицерамъ гвардіи. Такъ, когда былъ отданъ приказъ учиться фехтованію, то Перфильевъ сталъ первый вмст съ принцемъ Жоржемъ брать уроки у Котцау. Когда былъ принятъ прусскій артикулъ съ ружьемъ, Перфильевъ опять-таки первый выучился ему.

Изъ всхъ окружающихъ государя Степанъ Васильевичъ Перфильевъ былъ самый умный, добрый и дальновидный. Онъ видлъ и понималъ все совершавшееся на его глазахъ и если бы онъ имлъ больше вліянія на дла, то, конечно, многое бы не было совершено.

Главная бда состояла въ томъ, что Перфильевъ, какъ кто часто встрчается, считалъ себя глупй, нежели онъ былъ въ дйствительности. Часто видя что-нибудь, что казалось ему опаснымъ и вреднымъ для правительства государя, онъ убждалъ самъ себя, что стало бить такъ надо, что онъ въ этомъ ничего не смыслитъ. Перфильевъ очень бы удивился, если бы ему сказали, что онъ умне всей свиты и приближенныхъ государя; очень бы удивился, если бы ему сказали, что принцъ Жоржъ глупъ, а баронъ Гольцъ продувной плутъ, т. е. истинный дипломатъ. Самъ Перфильевъ безсознательно понималъ это, но вмст съ тмъ не доврялъ своютъ сужденіямъ.

За то у честнаго, умнаго и прямодушнаго Степана Васильевича было три слабости, въ которыхъ даже его и винить было нельзя. Это были три слабости его времени, его среды и нравовъ столицы. Онъ любилъ рдко, но мтко выпить. Любилъ тоже, запоемъ, нсколько дней проиграть, не раздваясь и не умываясь, въ карты, до тхъ поръ, покуда не спуститъ все, что есть въ карманахъ. Въ-третьихъ, онъ былъ падокъ на прекрасный полъ, но не изъ среды большого свта. Женщины свтскія для него не существовали. За то, не было въ Петербург ни одной прізжей шведки, итальянки, француженки, съ которыми бы Перфильевъ не былъ первый другъ и пріятель.

Но, обладая этими тремя слабостями своего времени, Перфильевъ отличался отъ другимъ тмъ, что зналъ, гд граница, которую порядочный человкъ не переступаетъ.

Проигравъ, хотя бы и большія деньги, онъ не ставилъ ни одной карты и ни одного гроша въ долгъ, и, такимъ образомъ, карточныхъ долговъ у него никогда не бывало ни гривны, а, наоборотъ, за другими пропадали выигранныя суммы. Часто видали Перфильева веселымъ, но никогда пьянство не доходило у него до безобразія и до драки. Напротивъ того, чмъ пьянй бывалъ онъ, тмъ умне, остроумне и забавне.

Гудовичъ, вернувшись, нашелъ въ своей квартир и друзей, и запечатанный пакетъ. Въ этомъ пакет оказалась бумага, по которой онъ могъ получить отъ голландца-банкира сумму въ тысячу червонцевъ и кром того была вложена завернутая въ бумажку игральная карта съ нарисованнымъ на ней букетомъ.

Перфильеръ и Тюфякинъ, близкіе люди Гудовича, удивленные разрисованной игральной картой, тотчасъ приступили въ нему съ допросомъ.

— Это, голубчики, денежный документъ мн самому. A карта эта — такая штука, что если бы мн дали выбирать, такъ я бы и тысячу, и три тысячи червонцевъ отдалъ бы, а карточку эту взялъ.

— Ну вотъ! воскликнулъ Тюфякинъ, и глаза его даже блеснули.

— Врно сказываю, денежки мн, а карточка эта не мн. И отъ кого — сказать ужь никакъ не могу. Я съ ней долженъ послать довреннаго человка къ брилліантщику Позье, а онъ, получивъ ее, выдастъ вещичку алмазную, цною въ пять тысячь червонцевъ, которые онъ уже впередъ за работу получилъ. Только вы объ этомъ никому ни слова. Дло тайное! По дружб сказываю. Самъ Позье не знаетъ, кто заказалъ, кто деньги послалъ, кто за работой прідетъ и кто его вещицу носить будетъ. Вотъ какъ! весело болталъ Гудовичъ и, сунувъ денежный документъ въ боковой карманъ, онъ тщательно запряталъ игральную карту въ маленькій потайной кармашекъ камзола, застегивавшійся на пуговицу.

— Ну, сегодня я угощаю, сказалъ онъ. — Прізжай черезъ часъ въ Нишлотъ, обернулся онъ въ Перфильеву.

— Нтъ, не пріду. На Гольцевы деньги пить не стану!

— Догадался, разбойникъ! воскликнулъ Гудовичъ.

— Мудрено очень… Бумага на банкира. Разумовскіе что ли этакъ деньги даютъ.

— Прізжай, голубчикъ, не упрямься, проговорилъ Гудовичъ, — вдь это я взаймы взялъ.

— Какъ не взаймы! Хорошъ заемъ! разсмялся Перфильевъ. — Съ платежемъ безсрочнымъ въ аду угольками.

— Онъ и теб не нын — завтра предложитъ то же самое, добродушно сказалъ Гудовичъ.

— Нтъ, братецъ, мн не предложитъ. Ужь пробовано и въ другой разъ не сунется.

Перфильевъ ухалъ, а князь Тюфякинъ объявилъ Гудовичу, что онъ въ нему на весь день, да и ночевать просится, такъ какъ — совралъ онъ — у него въ квартир блятъ стны и потолки.

— Ну, что жъ, отлично, Тюфякинъ. И денежки у насъ есть, спасибо Гольцу. Мы сейчасъ пошлемъ всхъ своихъ оповстить, чтобы собирались скоре въ Нишлотъ. Ну, что у тебя спина-то, посл Орловскаго битья прошла, аль еще ноетъ?

— Малость легче, задумчиво отвтилъ князь.

Чрезъ часа полтора, человкъ двадцать разныхъ прислужниковъ и прихлебателей любимца государя собрались въ Нишлот. Главный запвало этого кружка Гудовича былъ офицеръ голштинскаго войска, Будбергъ, очень милый и веселый малый, давнишній пріятель Фленсбурга, котораго онъ и ввелъ въ кружокъ. Въ сумерки вся компанія была мертво пьяна, а пьянй всхъ, озорнй и сердитй былъ князь Тюфякинъ.

— И что съ нимъ? говорили многіе. — Вина выпилъ мало, а гляди, какъ его разобрало.

Тюфякинъ, покуда еще другіе продолжали пить и орать, покачиваясь, доплелся до одного дивана, гд лежали ворохомъ давно снятые мундиры и камзолы кутящей компаніи, и повалился на нихъ, собираясь спать.

Если бы компанія была не мертво пьяна, то замтила бы, какъ рука князя долго шарила въ куч снятаго платья, отыскивая одинъ изъ кармановъ одного изъ камзоловъ. Скоро Тюфябинъ снова поднялся и сталъ жаловаться на нестерпимую боль въ желудк.

— Охъ болитъ, даже хмль вышибаетъ…

И незамтно, осторожно, онъ скрылся изъ горницы и изъ трактира. Когда онъ очутился на улиц, лицо его восторженно сіяло. Если онъ былъ совсмъ трезвъ, когда притворялся пьянымъ, то теперь, пожалуй, опьянлъ, но не отъ вина, а отъ радости.