Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

– Очень интересно!

– Вы пытаетесь судить людей во внеисторическом контексте.

– Ого! – От восхищения Мангуст даже хлопнул в ладоши.

– Оценивать поступки людей можно только поведенческими критериями их времени, их действия нельзя отрывать от их истории, даже если они пережили свою эпоху!

– Очень убедительно, очень научно, герр профессор, – усмехнулся Мангуст. – А при чем здесь зеркало?

– Зеркало – самая мгновенная фотография времени. Когда пьяный купец хотел ощутить свою силу и значимость, он с размаху бросал бутылку шампанского в эти зеркала. Ищущая смиренная славянская душа всегда нуждается в ярких формах самоутверждения.

– Прекрасное развлечение, – согласился Мангуст. – А как к этому относились остальные?

– Посетители аплодировали, прислуга мгновенно выметала осколки, в счет купцу включалась стоимость зеркала, а на другой день вставляли новое. Во дворе ресторана еще сохранился стеллаж, где всегда держали запас зеркал. Но больше полувека он пустует – таких зеркал у нас больше не льют. Вот это, последнее разбитое, заменить нечем. Да и незачем, поскольку каждый знает, что, если он кинет в зеркало бутылку, ему дадут пять лет тюрьмы.

– Очень интересная история, – кивнул Мангуст. – Зачем вы ее мне рассказали?

– Я сделал вам предложение. Давайте вместе найдем кого-нибудь из этих купцов-дебоширов, кто-то из них наверняка еще жив, вместе расследуем обстоятельства его общественного поведения и предадим суду за хулиганство. Отличающееся особой злостностью и цинизмом…

– Вам угодно валять дурака? – зловеще мягко спросил Мангуст.

– Мангустик, дорогой, пойми меня правильно, я не дурака валяю! Я объясняю тебе то, чего ты – иностранный господинчик – понять не можешь! Мы жили во времена, когда зеркала были очень дефицитны, они до сих пор дороги, а рож, по которым разрешалось хряснуть в любое время, хоть отбавляй! Держава предписала самоутверждаться, разбивая не зеркала, а чужие морды и чужие судьбы. И если есть на мне какая-то вина, то состоит она в том, что я тоже хотел выжить. Мое отождествление – не с приказом мучить подследственного, а с надеждой подследственного выжить…

– И вам удалось выжить, – хмыкнул Мангуст. – С большим запасом.

Помолчал и добавил с болью и ненавистью:

– Вы говорите ужасные вещи!

– Да ничего в них ужасного нет! – крикнул я. – Правду я говорю! Ты почему-то к державе иск не предъявляешь, а с вопросами лезешь ко мне! Преступником хочешь меня выставить! Это через тридцать-то лет! Все сроки давности истекли – ничего не выйдет у тебя.

– По вашим преступлениям срок давности не течет, – хладнокровно заметил он.

– Течет! Еще как течет! Быстрее, чем за карманную кражу! Ты думаешь, почему мировая юстиция признает сроки давности? Вина, что ли, стареет, или наказания ждать надоедает, или боль потерпевших смягчается? Не-ет, друг ситный! Высокая мудрость закона: в течение долгих лет сроков давности меняются оценки поведения. Нельзя сегодняшними критериями мерить наши поступки тридцать лет назад…

– Какими же сегодня критериями прикажете мерить убийство Элиэйзера Нанноса? – любезно поинтересовался Мангуст.

– А никакими! Не надо мерить! Надо забыть!.. И почему именно Нанноса? Больше спросить, что ли, не о ком? И пожирнее Нанноса гуси оказались на цугундере!

– История за всех спросит, – уверенно сообщил Мангуст. – Люди спросят.

– Да бросьте вы чепуху нести! – махнул я рукой. – Какая история? Какие люди? Человечество слабоумно и нелюбопытно. А история – это ликующий лживый рапорт победителей. Потому что у побежденных – нет истории…

– Куда же делись побежденные?

– Растворились. Исчезли. В перегной ушли. Их река времени унесла. А уцелевшие участники этой пирровой победы придумали им историю – цепь нелогичных, кое-как связанных мифов. А уж сроки давности поглотили все несуразицы, издержки и ошибки.

– Хочу вам напомнить, – осклабился радостно Мангуст, – что на ваших коллег из гитлеровского рейха сроки давности не распространяются.

– И правильно! – воздел я указующий перст, и перед моими глазами мелькнуло испуганное, непонимающее, несчастное лицо обвиняемого Штайнера, мастера-газовщика из душегубки в Заксенхаузене. – Потому что их «подвиги» стали историей. Историей злодеяний. Оттого, что они, дураки, дали себя победить. Они проиграли!

– А вы победили?

– Мы? Мы все, каждый в отдельности, проиграли. А Контора, в которой мы служили, выиграла. И счет истории снова стал ноль-ноль. Дескать, Контора всегда была прекрасна и благородна, а мы, отдельные пробравшиеся в нее прохвосты, пытались осквернить и маленько подпортить ее возвышенную миссию.

– Почему же из вас, отдельных пробравшихся прохвостов, Контора не сделала маленькую, отдельную от нее историйку злодеяний?

– Потому что мы, отдельные пробравшиеся прохвосты, в переводе на статистический язык совокупно и были весь личный состав карающего меча державы. И победившая Контора разрешила не вспоминать о нас, побежденных, поодиночке. И приказала всем гражданам: забудем прошлое, останемся друзьями…

– И все забыли, – кивнул Мангуст.

– Конечно забыли. И я все забыл. Мне не нужна история. Меня никогда не жрали глисты тщеславия. Да, я проиграл. Но и ты мне не спрос, потому что ты не победитель. Проиграли все. И Лютостанский, и Элиэйзер Наннос, и я. Только Контора выиграла. Она и запишет в историю все, что ей нужно.

– Ошибаетесь, дорогой полковник. Помимо истории, которую пишет ваша Контора, есть еще одна история, которая живет свободной человеческой памятью. И для нее вы будете отвечать на все интересующие меня вопросы.

– Интересно, почему это ты решил, что я буду отвечать?

Мангуст долго змеино улыбался, потом душевно сказал:

– Потому что я склонен поверить, что вы не садист и мучили людей и убивали их не из внутренней потребности. А для того, чтобы выжить. Вы мне доказывали сейчас, что это и есть истинная причина вашего отождествления с приказами Конторы. Теперь, как человек умный и глубоко безнравственный, вы будете так же старательно выполнять мои приказы. Поскольку это единственная ваша надежда выжить… – Резко наклонился ко мне через стол и спросил: – Вы это понимаете? Или…

Он замолчал, не договорил, что там будет «или…». Мы ремесленники из одного цеха, нам подробности рассусоливать нет нужды. У меня ведь тоже есть свое «или», и стоит оно сейчас в мраморном вестибюле, в черном адмиральском мундире, и называется мое «или» – Ковшук. А как выглядит его «или», в каком обличье может оно явиться ко мне?

И вдруг жаром пальнул во мне испуг – а где же Истопник? Куда делся Истопник? Почему неотступно кружился надо мной, как ворон, и вдруг пропал? Может, Истопник – это и есть Мангустово «или»? А может, Мангуст и Истопник – одно и то же, две ипостаси непроходящего кошмара? Мангуст ведь – вот он, рукой можно потрогать. Где же Истопник?

Я быстро оглянулся назад, в составном зеркале подпрыгнул Мангуст, на миг слились в нем разъятые части тулова, и показалось, что он парит в медленном прыжке на меня, но не успел я отшатнуться, как он снова развалился на отдельно живущие в зеркале куски.

– Официант! Водки! – закричал я, и рында возник с бутылкой так быстро, будто был он не случайным прохожим на пустынной улице, где меня собираются убить, а нанятым Истопником подхватником.

Фужер с водкой был огромен и живителен, как кислородная подушка. Остановившееся сердце встрепенулось, и дыхание открылось, жидкий мой наркоз пригасил ужас, вдохнул надежду; и хотел я сказать Мангусту, что не в Элиэйзере Нанносе дело, разве с него такой разговор начинать следует, как увидел вдруг, что шагает между столиками по пустоватому ресторанному залу Абакумов…