Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

– Позавчера в Албании расстреляли убийц, готовивших покушение на товарища Энвера Ходжу…

Тот незначительный хмелек, что был в Мерзоне, окончательно и бесследно улетучился.

Я же, прихлебывая суп, неутомимо продолжал повышать свою политическую грамотность:

– А позапозавчера?..

– В Болгарии разоблачена подпольная организация бывших жандармов, скрывавшихся под видом учителей…

– Молодец, Аркадий! Давай выпьем, я вижу, ты на уровне политического момента, обстановку в мире улавливаешь. Один только еще вопросик у меня к тебе. Если знаешь – скажи. Мне это интересно. Что завтра в газете будет напечатано?

Он раздавленно скривился, старался улыбнуться изо всех сил, но получилась у него только затравленная уродливая гримаса.

– Откуда ж мне знать, Павел Егорович, что завтра в газете напечатают? Прочтем и узнаем.

– Не знаешь? – Я огорченно развел руками. – Это плохо. Тогда я тебе скажу. Завтра будет напечатано, что наша славная боевая Контора закончила следствие по делу о крупном заговоре еврейских изменников, отщепенцев и сионистов, нагло выдававших себя за советских писателей и поэтов!

Мерзон молчал. Самолеты за рекой взмыли в синий зенит, рассыпались и снова потекли к алой полоске горизонта, четко печатая по своду мира: «СЛАВА СТАЛИНУ!»

– Ну, давай выпьем, Аркадий! – Чокнулся с ним, и он сглотнул водку, как слезу. – …А может, и не напечатают. Как там решат – в инстанциях. Но через несколько дней, сообщат в газетах или не сообщат – поскольку это не влияет, – их всех расстреляют: Маркиша, Фефера, Квитко, Бергельсона, Гофштейна и всю остальную вашу литературную синагогу. Как ты это понимаешь?

Он давился гландами, язык кляпом закупорил гортань, он сопел тяжелым носом, потом хрипло бормотнул:

– Товарищ Сталин указал, что по мере успехов социализма классовая борьба усиливается…

– Вот именно! – воздел я указующий перст. – А какой следующий этап классовой борьбы наступит? А? Поведай мне свои соображения, друг Аркадий!

Впервые за весь вечер он посмотрел мне прямо в глаза и тихо сказал:

– Мы.

Я захохотал и помахал у него перед носом пальчиком:

– Ошибаешься. Для вашего брата, сотрудников еврейской национальности, много чести – отдельный этап вам выделять! Все будет решено в рабочем порядке. А вот действительно следующий этап – это всенародное дело врачей-убийц, врачей-отравителей, изуверов, чудовищ, извергов, покусившихся на него… – И показал ему на строй самолетов, будто плавившихся в кровавой полосе догорающей зари.

– Зачем вы мне все это говорите? – спросил Мерзон с мукой через закушенную губу.

– Затем, что наш верный товарищ и боевой соратник майор Лютостанский утверждает, будто есть евреи и есть жиды. С жидами, он считает, вопрос простой. А евреев он предлагает оставить, но они должны доказать свою верность нашему общему делу. И его точку зрения поддержало руководство.

– Как же нам еще-то доказать свою верность? – устало усмехнулся Мерзон.

– Высокой клятвой крови…

Он смотрел на меня широко открытыми непонимающими глазами, и от этого его пронзительное лицо носатого прохиндея выглядело глуповатым.

– Начальство согласилось с предложением Лютостанского, чтобы твоих земляков, так называемых писателей, расстреливал не конвойный взвод, а сводный отряд добровольцев, которые хотят доказать свою верность. Это и есть настоящая клятва крови.

С Мерзоном произошла странная штука, которой я никогда раньше не видел. Он стал потеть. Струйки пота текли из-под «парховизма» по лбу, по вислому мясистому носу, по щекам. Они стекали на воротник его светлого коверкотового пиджака, и ткань чернела и набухала от этой секреторной влаги так, будто я поливал его из кувшина.

Тик свел глаз, и трясся старушечий рот. Тяжелые капли срывались с носа, с подбородка и четко щелкали о газетный лист.

О непостижимость исполнительского дара игры на человечьих нервах! Ощущение натянутости струн, властный удар смычка угрозы и заманивающее пиццикато надежды! Неведомые миру Хейфецы и Ойстрахи, сыгравшие незабываемые и навсегда забытые драматические сочинения на лопнувших струнах исчезнувших навсегда инструментов…

Музыка сфер. Беззвучная гармония страха и нелепой веры.

Веры в ни во что.

И интуиция маэстро-виртуоза подсказала мне, что именно здесь, на этом месте импровизируемой мной композиции, должны быть – вслед за оглушительным аккордом сердечных литавр – смена темпа, падение тока, поворот темы.

– Ты понимаешь, что Лютостанский – это твоя погибель? Он твой ангел смерти. Ты это усекаешь?

Мерзон пожал плечами. Я вел соло – его партия не требовала ответа. Да и не мог он мне ничего ответить, и в ответе его я не нуждался – мы оба были профессионалами.

– Вижу я, Мерзон, что не нравится тебе клятва крови. Вижу. Не хочешь ты стрелять своих евреев-сочинителей. Не хочешь доказывать верность. Не хочешь…

Он молчал. Молчал и обильно, устрашающе потел, обливался ручьями липкого пота. А может, из него так душа вон выходила. Или, наоборот, он с духом собирался.

Я спросил:

– Твой пушкарь, этот хулиган политический, как его там…

– Шнейдеров.

– Во-во, Шнейдеров! Он из Ленинграда в Москву перебрался?

– Так точно! – недоумевающе воззрился на меня Мерзон.

– Сегодня ночью выедешь «Красной стрелой» в Ленинград и займешься всерьез…

– Шнейдеровым?

– Лютостанским.

– Ке-ем? – цепенеющими губами шепнул Мерзон.

– Лютостанским. Его пора посадить на жопу, иначе он не угомонится. Слушай внимательно: он не тот, за кого себя выдает. У него наверняка вся анкета деланная…

Я в этом давно был уверен. Кое-какие фактики у меня были. Даже не фактики – ощущения, неясности, вопросы. А главное, костномозговым чутьем шарлатана я угадывал в нем собственный помет. Принимая Лютостанского к себе в группу, я очень внимательно прочитал его личное дело, материалы спецпроверок, результаты наблюдения за ним, справку о его связях – и все это было безукоризненно чисто. С моей точки зрения – битого матерого зверя, – слишком чисто.

По-настоящему чистым личным делом было досье Миньки Рюмина. Или следователя Зацаренного. Оперуполномоченного Жовтобрюха. Нашего шофера Щенникова. Секретарши Вертебной.

Эти личные дела были точными проекциями их скудных личностей. И точно рассказывали о них все, так же как рассказала бы об их самочувствии история болезни в нашей закрытой поликлинике. Рентгеновский снимок. Все они были двухмерные ребята.

А у Владислава Ипполитыча, боевого моего сотоварища, пламенного большевика и беззаветного чекиста, было второе дно – как в контрабандистском кофре. Скрытое третье измерение.