Петр Алексеевич и Алексей Петрович. Исторический роман. Книга первая

– Ваше величество, уж ноги не могу поднять. Нету никаких сил, – взмолился Орлов.

–Я тебя на галеры отправлю, – недовольно и вскользь сказал Петр, – там ты скорее сил наберешься.

–Хочу, Ваше величество, очень хочу,– чуть не плача воскликнул Орлов,– дак мочи нету.

–Шагай, коль приказано. Через силу топай, – в голосе царя появилась злость.

Орлов ходил все медленней и тяжелей, наконец, споткнулся и упал. С трудом поднялся. Царь заметил.

–– Кажется, я ошибся, выбирая тебя, – сказал он с темным лицом. – Не приемлю слабаков – лишние люди на земле. Токмо жратву переводят, ничего полезного от них не жди. Ступай ко мне.

Орлов подошел. Справа от царя горела толстая, витая свеча, поставленная в блюдце. Далее освещенного, красного от водки царского лица курился черный мрак.

–Смотри мне прямо в глаза,– требовательно приказал Петр и, схватив денщика за грудки, страшно глянул в самое его нутро. Перед несчастным денщиком вдруг разверзлась чудовищная бездна, в которой, окромя ненависти и зла вселенского, ничего не было. Сей пронзительный взгляд выпил его до дна. Орлову показалось, что перед ним сам Сатана или Антихрист. Денщик зашатался и, наверное, упал бы, но царь его удержал.

– Ступай. Зови Сашку. Тот хоть и дурак, да службу разумеет, – спокойно сказал Петр, отталкивая денщика и снова садясь. – Слабак ты, однако. – Петр был доволен произведенным действием. Он хорошо знал силу своего взгляда и всего, что в нем таится, потому не любил когда кто-то без его ведома смело глядел ему прямо в глаза. Рассказывали, что однажды принцесса Бранденбургская Евгения, наблюдая, как русский варвар чавкает, словно простолюдин, прыснула в кулачок. Петр, мгновенно обернувшись, благо она сидела рядом, вперил в нее свой ужасный взгляд, и принцесса, впитав в себя весь тот кошмар, что сидел во взгляде русского царя, упала без чувств. Никто из немцев ничего не понял, только русские вдруг побледнели и затряслись.

Шатаясь, Орлов вышел вон, и вскоре появился другой денщик – Румянцев Александр Иванович, пятью годами старше Орлова, высокий статный, красавец с круглыми, пустыми глазами и таким же лицом, свободным от всяких прочих мыслей, окромя военных и по женской части.

–Капитан Румянцев прибыл, Ваше величество, – браво доложил денщик.

–Вот что капитан, – царь насмешливо осмотрел его, наизусть зная своего денщика,– тебя шагистикой не прошибешь. Чтоб ты дурью не маялся, не мешал мне и не храпел, как деревенщина, возьми вот библию и читай. – Петр протянул денщику толстую книгу,– читай с двадцатого листа до тридцатого. Да толком читай, уму-разуму набирайся. Спрошу при случае.

Сие занятие для Румянцева было не лучше, чем для Орлова шагистика. Но денщик и бровью не повел, подсел ближе к свече, устроился поудобнее и стал читать по складам, время от времени вытирая испарину от усердия. Орлов же потихоньку, на цыпочках прокрался к печи и уже вскоре тихо посапывал.

Царь, казалось, полностью ушел в работу, но потом не выдержал:

–– Коли ж ты, баран, научишься сносно читать?

–-Ваше величество, не идет мне наука, хоть убейте. Такой я человек. Мне служба по душе. А в Вашем присутствии я окончательно теряюсь, ничего сообразить не могу. Вот и получается, что дурак дураком.

–– Ну, назначу я тебя, к примеру, городничим. Что ты с такой башкой будешь делать?

–– Да, вестимо, Ваше величество: буду требовать порядок.

–– Да как же ты будешь знать, какой нужен порядок?

–– На то инструкции буду получать. И требовать неукоснительно. С решительною твердостию.

–– М-да. Для городничего, пожалуй, достаточно. Ладно. Чтоб через месяц читал сносно и разумел, что читаешь. – Петр бросил перо и вздохнул: – О-хо-хо. У одного нет сил для службы. У другого нет мозгов. Вот и трудись с такими. Слава богу, Татищев смышленее вас обоих будет. Так начинает лезть в такие рассуждения, что и губернатору не по чину. Опять беда. Так что ты там читаешь?

Румянцев читает по складам: «Я прос-тил их, но ка-ро-ю им бу-дет то, что о-ни не вой-дут в земл-лю ха-на-ан-ску-ю, а ток-мо де-ти их…»

–– Дети, значит,– задумчиво повторил Петр, – гм… ну-ну…давай далее.

– Прочитаешь – так не спи, смотри пауков и тараканов,– не преминул напомнить царь.

Смотреть, чтоб в комнатах, где находился царь, отсутствовали пауки и тараканы, было главной обязанностью денщиков в ночное время. Петр панически боялся сих мерзких созданий. Сия напасть, по его предположению, настигла его после первого посещения подвалу в Троицком монастыре, где наспех оборудовали застенок для пытки стрельцов. Когда юный царь ступил на первую мокрую, скользкую каменную ступеньку подвала, он с внутренним содроганием увидел по обе стороны узкого проходу мягкую, серую вату густой паутины и черные панцири мохнатых пауков, терпеливо ждущих свою добычу.

На ум пришло сравнение с боярами, также глубоко затаившимися и ждущими удобного моменту, чтобы напасть на царя. После того каждое появление паука вызывало у государя омерзение и внутреннюю тревогу. Тараканов он не переносил вследствие того, что своими черными спинами они напоминали пауков, а своей неистребимостью, неуправляемостью и многочисленностью вызывали к памяти проблемы со стрельцами и прочими смутьянами.

«Не может того быть! – однажды воскликнул ярый поклонник царя, – чтобы великий и неустрашимый сей герой боялся такой малой гадины – тараканов!». Оказывается, бывает. Более того, при виде сих насекомых с царем мог случиться припадок, как с трусливой женщиной. Потому, ежели царь путешествовал по России, то спал или в палатке, или ему рубили новую избу, понеже невозможно в русских деревнях найти жилье без тараканов. Посему денщикам строжайше предписывалось оберегать помещения от злейших врагов царского величества.

Петр еще немного поработал, затем по–скорому помолился перед иконой, подаренной еще матерью и с которой он не расставался ни при каких обстоятельствах, и быстро, совсем не по-царски шмыгнул под медвежью шубу, мысленно моля бога, чтобы тот послал ему несколько часов благословенного сна. Но дикие табуны прошлого тут же кинулись ему вдогонку, и бесплотная конница кошмарных сновидений стала терзать и упиваться его страхами.

Денщик продолжал бубнить, а Петр под шубой ворочался, метался, откинул шубу прочь, по его лицу метались следы страшных снов. Он вскрикивал, мычал, стонал, потом вдруг открыл глаза, осознанно посмотрел на капитана:

–-Хватит долдонить. Иди, проверь караулы. Да не ври, ежели спят. В коридоре пошагай, разомнись. Может, я еще засну.

–– Ваше величество, может водички подать?

–– Не лезь. Ванька начеку?

Орлов вскакивает с печи:

–– Так точно, Ваше величество.

Глава седьмая. Утро царя

Едва стало ободнять, а царь уже давно лежал с открытыми глазами. Чахлый, белесый, холодный свет проникал сквозь узкое оконце в низкую, темную горницу. Странно, однако, высоченный Петр почему-то любил приземистые, узкие помещения. Возможно, в них он чувствовал себя еще громаднее, еще весомее, еще значительнее. А возможно, сии помещения напоминали царю застенки, где он испытывал особое наслаждение.

В комнате душно, темно, вонько, как в берлоге; пахнет чем-то кислым, табачищем, вчерашним вином и водкой, вчерашней же закуской – крестьянин сказал бы кормом. В общем, привычно. Один из немецких держателей гостиниц как-то сказал, что с русского царя и его свиты надобно брать на шесть месяцев вперед, потому как после них полгода никто не хочет селиться в нумера.

Царь же чувствовал себя в привычной рабочей обстановке. Беда таилась в другом: не хотелось вставать. В такие сиротливые, беспросветные утра приходили такие же безрадостные мысли и настроения. Зачем вставать? Что хорошее принесет сей тусклый, печальный день? Все хорошее осталось в прошлом. Впереди только хвори да недуги, да бесконечная борьба, чтобы продолжить сию нищенскую жизнь. Несчастье то пришло со времени тяжелой, смертельной болезни в 1715 году, выдюжить тогда удалось, но жизнь стала унылой и бесцветной. Петр себя подбадривал: то возраст, болезни, ничего не попишешь, надобно бороться с хандрой, но бороться становилось все тяжелей. Конечно. и возраст, и болезни – все так, но было и нечто другое, пугающее более всего – царь чувствовал, что теряет вкус к жизни, появилась телесная усталость, тянуло все больше отдыхать, а душе отдыхать не хотелось, этого не принимал и его деятельный ум; дело помогало убегать от тяжких, гнетущих дум.