Петр Алексеевич и Алексей Петрович. Исторический роман. Книга первая

Вот и теперь Петр знал, что за окном непогода, ветрено, сыро, зябко. Когда-то сие только подстегивало его, бодрило, стремило вперед наперекор всему, а теперь не хотелось двигаться. Лекари признали у него болезнь почек, а почки зело не любят холода, стылости. Им подавай платок шерстяной, грелку, да и в тепле они не шибко стараются. Выпороть бы хорошенько сии почки, да не выпорешь. Опять надобно ехать на воды – пропади они пропадом! Малую нужду невозможно справить нормально: надобно применять катетер – длинную серебряную трубку, чтоб испустить мочу. Адская боль! А что делать? Не помирать же. Сейчас придет лекарь. Будет мучить. Сам себя пытаешь ежедневно. Как тут ни позавидуешь молодым своим денщикам – резвятся, как дети? когда государю невмочь.

Неожиданно мысль опять наткнулась на Алексея – сына. Кольнуло в груди, как иглой. Мерзавец! Негодяй! Ишь, что натворил! Отец от него помощи ожидал, а вышла одна вражда. От негодования Петру стало душно, он заворочался под тяжелой шубой. Орлов, заслышав скрип постели, сторожко приподнял голову, ожидая приказаний. Но таких не последовало, царь продолжал беситься в одиночку. Щенок! С кем решил тягаться? Да я тебя…– царь скрипнул зубами, – в порошок, в пыль изотру, по стене размажу. Позорить меня на всю Европу вздумал!? А прикидывался христосиком. Ну, ужо я тебе покажу! – опять ворочался Петр, вздыхал тяжко, пугая обоих денщиков. Ни черта не получилось из Алешки помощника. Да и как могло получиться, ежели с самого начала все пошло сикось-накось.

Сперва была одна досада: самому еще и восемнадцати не было, а уж сын пищит. Да еще и от кого? – от сразу опостылевшей жены с ее церковным смирением, с ее мамками-няньками, обветшалыми теремами, сказками, молитвами беспрестанными, с понятиями, как должно вести себя царице, царю; с ее стремлениями увести его в Берендеево царство старины, с ее ласками – фу!– обязательными, как щи к обеду, да приправленными сверх того всякими условиями: в баню сходи, тщательно помолись, ногти обрежь, благовониями обдай – пока все исполнишь и желание пропадает. Оно, быть может, и правильно, да надобно же время знать, скажи заранее, а не тогда, когда приспичило. Вот Анька Монсиха из Немецкой слободы! Та, стерва, умела такое, что только в книгах писано, что давал читать Лефорт из греческой истории о всяких там гетерах и одалисках. Те без предварительных условий умели выделывать в постели всякие вычуры, хоть и жили полторы тысячи лет назад.

О, как хотелось бежать из тех хором и горниц с их удушливым, спертым воздухом, пропитанным византийским, изощренным коварством, сплетнями и бездельем! Как хотелось на волю, к новым, открытым, радостным лицам, к просторным комнатам, обставленным просто, но удобно; к свежим, необычным мыслям, к неизвестным приборам, инструментам из другого нового мира.

Потом, много позже, он, конечно, понял, что и в сих просторных комнатах тоже много коварства, душевной грязи и подлости, но сие было потом. А тогда…тогда Немецкая слобода казалась чудесным сном из детских сказок, единственно правильным, единственно верным устройством жизни, к чему предстояло идти и идти. А его вновь и вновь тянули в прошлое, к отжившим, как тогда казалось, традициям, обычаям, ведущим свой отсчет со времен Владимира Красно Солнышко или от быта татаро-монгольских мурз.

Посему он и не взлюбил с самого начала Евдокию, а потом и Алешку. Когда к нему принесли в пеленках нечто красное, дрыгающее ножками, пищащее, с закрытыми глазками, Петр почувствовал одну лишь брезгливость и обузу, связывающую его по рукам и ногам. На дворе юного царя ждали Лефорт с Алексашкой Меншиковым, чтобы отправиться на ассамблею в Немецкую слободу, а здесь какие-то пеленки, отцовские обязанности. Нет, никаких семейных обязанностей он на себя возлагать не желал. Есть Немецкая слобода, есть армия, есть флот, стрельцы поганые, то и дело бунтующие и которых надобно вешать и казнить. Есть Анна Монс – великолепная иностранная красавица. Всех прочих к черту!

–Ваше величество, чего желаете? – спросил на всякий случай Орлов, слыша глухое бормотанье под шубой.

Царь не ответил, лень было даже наказывать сего нарушителя, что без разрешения лез с вопросами. Опять душило горло, опять пекло по середке груди. Так происходило почти каждый день с тех пор, как сын пропал. Доктора уговаривали не тревожиться понапрасну, оттого якобы сгущается кровь, начинают болеть внутренние органы. Да как тут не тревожиться?

Нашелся человек, который не убоялся его гнева – уже то одно страшило царя – а там могут найтись и другие. Нет, такого спускать никак нельзя. Вот и не волнуйся после такого! Ездил недавно на знаменитый бельгийский курорт Спа, пил дрянную воду – ничего не помогло. Лекари мяли ему чрево, да в одном месте так надавили, что царь взвыл от боли, в глазах потемнело. Он вскочил, матерился на чем свет стоит, грозил всех перевешать за незнание дела, требовал: делайте, что хотите, но чтоб не было боли.

Боль Петр переносил плохо. Ему дали морфий, и царь понемногу успокоился. Но ведь на морфии много не протянешь, он сам дохтур и знает, что сие такое. Токмо предсмертным больным дают морфий, а ему еще хочется пожить, ох как хочется, несмотря на всю хандру и хвори. Так страстно хочется, что и не передать словами.

Чтобы поскорее вылечиться, Петр стал пить минеральную воду ведрами заместо стаканов. Лекари, прознав про то, схватились за голову, да и сам русский царь почувствовал себя худо. В первый раз оказалось, что быстро и много – сие не всегда хорошо. И опять в своих бедах царь винил сына. Чертов Алешка, убить тебя мало; чтоб ты сгинул раз и навсегда из моей жизни, чтоб не тратить драгоценные капли оставшейся жизни на всякую дрянь.

Во рту будто коты наделали. Бок опять болит. Кости ломит – спасу нет. Проклятая погода – когда она кончится?! То ли дело – наш северный морозец. Любую хворь снимет, ежели хорошо одет, да еще чарку опрокинуть. Лекари чарку категорически запрещают, надобно прятаться, ежели выпить хочется. Вот тебе и царь, вот тебе и власть! Лекаришко захудалый предписывает тебе – царю! – как себя вести, что есть и пить. Тьфу!

На душе накопилась кислятина и никуда не уходит, а печет и печет нутро – и чем больше думаешь, тем больше печет. Нет, явно пора вставать. Петр уже хорошо изучил свой организм. Надобно решительно встать, излить на кого-нибудь запас ночной желчи, а далее все пойдет, как обычно. Сей смутьян не даст жизни, пока его не словишь. Со дня на день приедет Веселовский. Ушлый прохвост и проныра, но постоянно доставляет нужные сведения, мастеров, новые инструменты. Незаменимый, наинужнейший человек. Сейчас на него последняя надежда. Да еще генералу Вейдле надобно написать. Его корпус стоит в Мекленбургии. Старый, плешивый, но верный служака, знаемый еще со времен первого Азовского похода. На него можно положиться, он сделает все по-умному и не разболтает попусту.

Не в силах более лежать, царь откинул шубу, свесил длинные, худые, волосатые ноги с маленькими не по росту ступнями, тяжело сел на кровати. Зевнул, почесал грудь в густых зарослях волос, уже начинающих серебриться, потянулся, готовясь встать, и опять продолжал сидеть, что было удивительно даже для нынешних денщиков. В голове шумело, дышалось трудно, царь попытался резко встать, но голова закружилась, его шатнуло, и Петр опять присел на кровать. Настроение с самого утра испортилось, ничего хорошего будущий день не сулил, как и все недавно прошедшие, как, наверное, и все предстоящие.

Такая нездоровица с ним уже случалась не раз, особенно после перепою. Петр уже знал, как с той бедой бороться. Посидел, свесив голову с всколоченными сальными космами и большой проплешиной на маковке, которую уже не покрывал и ночной колпак, что особенно было досадно с женщинами, затем поднял отяжелевшее, обрюзгшее лицо и глухо рыкнул:

–Ванька!

Денщика мгновенно сдуло с печи, и он предстал пред ясны очи. Царь хмуро, но без ожесточения глянул на него, отметив румянец на щеках, и подумал: »У него все впереди, а я свое здоровье просрал». Денщик стоял перед государем ни жив ни мертв, боясь даже моргнуть, Он знал, что теперь – самые тяжелые минуты в услужении. Петр тоже молчал, то ли думая о своем, то ли не решаясь встать, то ли нарочно медля, наслаждаясь трепетом молодого офицера.

–Ну и что ты стоишь передо мною, аки столб? – с коварной ленцой спросил Петр, с той ленцой, с какой кот забавляется пойманной и полумертвой мышкой. Потом вдруг поднял голос выше:

–Помоги встать.

Орлов услужливо подставил плечо. Царь оперся на денщика, медленно-медленно поднялся, выпрямился, постоял, прислушиваясь к себе: не шумит ли голова, не качает ли тело, потом косолапо, по-медвежьи прошелся по комнате. Самочувствие было сносное.

Царь неспеша натянул штаны, затем потянулся за чулками. Понюхал. Они подванивали. На одном из них образовалась большая дыра.