Племянник дяде не отец. Юрий Звенигородский

Выходя следом за молодыми, потерял на широкой паперти бывшего дядьку, оттиснутого куда-то вбок. Два боярина впереди, нахлобучив свои столбунцы, говорили громко, в общем шуме внятно. Услышались слова: «вдовствует нецеломудренно», «желает нравиться», «украшается бисером»... Голоса не распознались. Юрий попытался обойти говорящих, заглянуть в лица. Не успел. С самого края паперти увидел лишь покачивающиеся шапки сходящих со ступенек высоколобых клеветников.

Кстати, Галицкий снова - рядом.

–  Разузнай, Борис, кто вон те, в куньих шапках!

–  Тут полно куньих шапок, - растерялся всеведущий.

–  У них по плечам - вышитые золотом петли.

–  Да сейчас обычай у бояр носить на плечах ложные золотые петли.

Временная изменчивая прихоть в житейском быту. Так ничего не узналось.

Пир в Набережных сенях Юрий покинул рано, ещё до тех самых пор, когда молодых повели в спальню. Об уходе не известил государя-брата, к матуньке подошёл, соврал про внезапную немочь. Евдокия Дмитриевна глянула лучезарно. Улыбка, как зорька алая, обласкала сына:

–  Жаль, что так, Георгий. Поди, подлечись: одну неполную ложку конского щавеля - на стакан кипятку. Через три часа принимай по ложке трижды после еды.

Отойдя, сын долго видел мысленным взором сияющий материнский лик, казалось, переполненный счастьем. Хотя знал: она с детства не терпела тверских князей: Суздаль с Тверью тоже жили в немирье. Не Ивану бы Холмскому быть её зятем, да государь-сын настоял, и вот - брачная каша. В ней княгиня-мать смотрится, как золотой персиковый плод в чашке с разварным пшеном...

Потекли дни, сумеречные, неласковые: то дождь, то снег, в конце концов - один снег. Осень кончилась. Устанавливался санный путь. Борис Галицкий, неизменный сотрапезник и собеседник, развлекал господина придумками: то скоморохов приведёт через чёрный ход, но Юрий быстро уставал от их пения и плясок; то предложит зайцев травить, договорится с соседом Данилой Чешком о своре, но князь не любил охотиться с собаками, говорил: «Отдайся охоте, будешь в неволе». И все- таки вызволил бывший дядька бывшего своего пестунчика из тоскливой задумчивости. Предложил: съездит ямским гоном в недальнюю Рязань, якобы по государеву поручению навестит княгиню Софью Дмитриевну, что замужем за Фёдором, сыном Олега Рязанского, спросит о здоровье, а заодно, уже вовсе тайно, свяжется с дочерью Юрия Святославича Смоленского, что загостился у тестя. «С Анастасией!» - воскликнул Юрий, произнеся это имя со сладостным смакованием.

На том и порешили. Вездесущий исчез, снабжённый наказами убедить княжну, что московский обожатель свято помнит их многообещающую беседу в полуразрушенной крепости у озера Круглого.

Вместо Бориса по княжескому зову стал навещать Юрьев терем Семён Фёдорович Морозов. Видимо, осведомленный тем же Галицким о настроении молодого князя, он в длительных собеседованиях старался настоящее опрокинуть в прошлое и таким образом рассудить о будущем. При этом часто звучало имя - Анастасия. Речь шла и об Анастасии- Предславе, дочери Владимира Святого и Рогнеды-язычницы, и об Анастасии Ярославне, жене венгерского короля, и даже о некоей «злонравной» Анастасии, возлюбленной князя Галицкого, изгнавшего из-за неё жену с сыном [52] . Хозяин дома чуть не прервал беседу, когда рассказчик сообщил о сожжении обольстительницы боярами, поднявшими мятеж из-за ненавистной «Настаски». Морозов перешёл к иному повествованию, на сей раз об Анастасии-Василисе, княжне Суздальской, что прославилась чуть ли не святым житием по кончине мужа. «Будет! Уже наслышан об этом!» - взмолился Юрий. Чуть не разгневался на учителя, заподозрил в скрытом сговоре с теми, что противятся его браку с княжной Смоленской. Кто «те»? Доказательно назвать затруднился бы, но имел в виду и Софью Витовтовну, и государя-брата, и даже отчасти матуньку, не берущую пример с тётушки Василисы, отрёкшейся от всяческих мирских козней.

52

Речь идёт о любовнице князя Ярослава Владимировича Галицкого и событиях в Галиче второй половины XII века, с ней связанных.

Вовремя прибыл из Рязани бывший дядька Борис, как раз в час полуденной трапезы, в самый разгар гнева Юрьева. Он даже привёз, - на что не было смелости и надеяться, - письмецо от княжны. Юрий уединился в спальню, развернул пергамент трепетными руками, трижды перечёл узорочье кратких строк: «Свет мой! Помню. Не верю, сбудется ли. Брат твой обнимался с Александром в нашем дому. Батюшка теперь не глядит в сторону Москвы. Храни тебя Бог!»

Радостный, однако растерянный, вернулся в столовую палату. Галицкий отбыл перевести дух после бешеного пути. Морозов допивал квас, переживая размолвку с Юрием.

–  Прочти, рассуди, боярин Семён, - осторожно протянул князь пергамент, как сосудец из драгоценного хрусталя.
– Почему Смоленский не глядит на Москву? О каком Александре речь?

Морозов изъяснил по прочтении:

–  Александр - христианское имя Витовта. Государь, твой брат, ездил в захваченный Смоленск, дабы лаской перехитрить тестя, сохранить границы Московского великого княжества, на которые тот покушается. Смоленская встреча далеко не по нраву отцу твоей Анастасии, потерявшему этот город. Вот и не едет он в Москву, не хочет прибегнуть к помощи Василия Дмитрича.

–  Всё так, - согласился Юрий и сжал руками виски.
– Что же мне остаётся?

Беседу прервал дворский Матвей:

–  К твоей милости из златоверхого терема.

Посланным оказался Семён Филимонов, племянник Морозова. Юрий знал: между родичами не было приязни. Потому, вышедши в сени, не пригласил государева стольника во внутренние покои, лишь подивился игрушке судьбы: странно, что они с братом приблизили двух враждующих, - он - дядю, Василий - племянника.

Выяснилось: государь просит брата с утра пораньше пожаловать для важного дела. Какого, - посланный не был уполномочен знать.

Остаток дня Юрий провёл в раздумьях, что давалось непросто. Перечитывая в тысячный раз драгоценную Анастасиюшкину цидульку, пылал гневом на бесхарактерного Василия: хищник Витовт коварно захватывает Смоленск, а Московский великий князь воспринимает сие, как должное, едет к тестю, по-родственному пирует с ним именно там. Тьфу на такое унизительное веселье! С другой стороны, представив себя на месте старшего брата, увидел по левую руку страшного Темир-Аксака, заносящего меч над русскими княжествами, а по правую - ненасытного сына Кейстутьева, в крещении Александра, что уже овладел Карачевом, Мценском, Белевом, Великими Луками, Ржевом, короче, богатым югом, оставив зятю лишь бедный север. Что делать? С азиатским владыкой - только сражаться, с литовским - можно ещё договариваться, хитрить в надежде, что тот и другой когда-нибудь померяются силами, - вот тогда можно будет разом избавиться и от восточного ига, и от литовской алчности.

Утром, как только Галицкий вошёл в передний покой, князь засыпал его вопросами:

–  Видал ли Анастасию? Как она? Что узнал на лице, чего нет в письме?

Боярин грустно развёл руками:

–  Княжну не видал: не было возможности. Прибег к помощи твоей сестры Софьи. Она и передала листок. Она же сказала, что княжна тоскует в Рязани, но не падает духом. Стойкая смолянка, из тех, что добиваются своего.

–  Я бы с ней стал вдвое сильнее!
– размечтался молодой князь.
– Однако пора к государю-брату, неведомо, для чего и зачем.

Всеведущий Борис пояснил:

–  Матушка твоя, Овдотья Дмитриевна, поставила каменный храм во имя Рождества Богородицы на месте деревянной церквушки Святого Лазаря. Сегодня предстоит освящение. Служить будет сам митрополит Киприан. Великая княгиня-мать пригласила всех своих сыновей.

Юрий глянул на обледенелые окна и тяжело вздохнул. Как бы читая мысли его, боярин подал совет:

–  Одевайся теплее. День нынче зело студёный. Говорят, много людей замёрзло в пути. Найдены издохшие кони с сеном в зубах. Стояли у коновязи и падали.