Племянник дяде не отец. Юрий Звенигородский

Борис отвечал шутливо, по поговорке:

–  У меня жинка, как у мужика: придёт косовица, жинка спит, как совица, придёт жнитва, жинка еле жива, а в день Покрова жинка вновь здорова!

Князь задумчиво побарабанил пальцами по змеиной голове подлокотника. Ждал: бывший дядька до конца выскажется (говорить ему не о чем) и пожелает по своему обычаю сотенку с ёлкой на сон грядущий, ибо увидишь сии дерева, - будешь смел, почётен и на высоком месте.

Однако Галицкий, говоря то да сё, тёр тыльной стороной руки лоб, поцокивал языком. Юрий, видя несвойственное бывшему дядьке смущение, поощрил:

–  Ну, ну! Что ещё?

–  Не решаюсь. Как бы не к месту будет.

– Мямлил говорун.

–  К месту, к месту, Выкладывай, да живее!
– поторопил Юрий, допивая свой взвар.

–  Не сказывал тебе, господине, - начал Борис, - люблю я иной раз в мужицкой одежде посещать московские злачные места.

–  Вот так так!
– изумился князь.

–  Послушать, что говорит народ, - пояснил боярин.
– Недавно совершил такой выход, взял в пару нашего дворского Матюшку Заряна.

–  Скромный с виду Матвей!
– опять-таки удивился князь.

–  Он - знаток мест, где можно услышать любопытные речи, увидеть необычных людей, - оправдал Галицкий свой выбор. И продолжил: - Привёл он меня на Варьский крестец в кабак, содержимый Афанасием прозвищем Бурляй. Сели, взяли пива простого да сушёных снетков. За соседним столом трое бражников пили мёд, заедали капустой квашеной, гусиными потрохами.

–  Ты к чему меня мучишь сими откровениями?
– помрачнел Юрий, не любитель застолий, тем паче столь низких.

–  Неспроста, - заверил боярин.
– Ох, неспроста! Разговор поначалу был так себе. Бражник чернявый осведомлял белявого: коли журавли успели улететь до Покрова, зима будет ранняя и студёная. А третий, рыжий, кудрявый, со шрамом через весь лоб, потребовал у белявого вернуть долг: ни много ни мало шесть серебряных денег. Должник попросил обождать от Покрова до Евдокей [51] . И тут чернявый в большом подпитии привязался к имени: Евдокия да Евдокия.

–  Что за Евдокия?
– удивился Юрий.
– При чём здесь она?

51

«От Покрова до Евдокей»– поговорка, выражающая дальность времён, уговорного срока. От Покрова до Евдокиина дня, то есть от осени до весны.

Борис тяжело вздохнул:

–  Обещай, господине: нелюбия не положишь, коли правду скажу.

–  Говори, - велел князь.

–  Княжил в Нижнем лет тридцать тому Андрей Константиныч.

–  Двуродный дед мой по матери, брат умершего недавно Бориса, - вставил Юрий.

Боярин заговорил об ином:

–  Белявый вспомнил жену его Василису, что много плакала о князе своём и, пробыв вдовою четыре лета, постриглась под именем Феодора. Тогда ей было лет сорок.

–  Как моей матуньке, - сопоставил Юрий.

–  Раздала всё имение своё, - продолжил Галицкий, - монастырям и нищим, слуг и рабов отпустила, жила в молчании, трудясь рукоделием, постилась, без сна молилась с поклонами и слезами, иной раз и день, и два, а то пять, не вкушала пищу, не посещала баню, ходила во власянице, пива-мёду не пила, на пирах-свадьбах не бывала, не покидала монастыря, ни на кого не злилась, любила всех. Видя такое её житье, многие боярыни, числом около девяти десятков, вдовы, жены и девы, тоже постриглись, чтоб быть с ней вместе. Лет через восемь праведница преставилась.

–  К чему ты это?

–  К тому, - перешёл на шёпот Борис, - что чернявый, повторяя Евдокеино имя, имел в виду Евдокию Дмитриевну.

–  Матуньку?
– вскочил князь.

–  Великую княгиню-мать, - встал и Галицкий.
– Дескать, плохо скорбит о муже: телом пышна, лицом весела, платье богатое, вся в жемчугах, дорогих каменьях. Белявый к его клевете присовокупил хульные слова о государыне и потомке муромских князей, участнике Донского побоища, боярине Владимире Красном-Снабде. Тут я не вытерпел, встал и врезал охальнику между глаз. Вот кулак, - погляди!
– пальцы побиты.

Юрий не стал глядеть. Стоял немо.

–  Вижу, - завершил Галицкий, - дворский наш белей полотна, ибо из-за соседнего стола поднялся кудрявый рыжий со шрамом через весь лоб. Извлёк нож из-за пазухи, метнул в меня, да я пригнулся. Нож - мимо. А мы - в дверь. И были таковы. Я бы не утёк, - похвастался Борис.
– Я бы показал им! Да Матюшка-дворский изъяснил: рыжий, что со шрамом, не кто иной, как известный атаман разбойников Афонька Собачья Рожа. Пол-Москвы его знает, только виду не подаёт из страха.

Князь устало положил дядьке руку на плечо.

–  Поразвлёк ты меня, Васильич. Жажду отдохнуть перед завтрашним торжеством. Всё-таки сестра идёт замуж! Лягу с курами, встану с петухами.

–  Что ж, петрушки тебе с укропом!
– пожелал на сон грядущий боярин.

–  Вместо сосенки с ёлкой?
– не принял непривычную перемену Юрий.

–  Петрушка приснится - пир, торжество, укроп - сила!
– пояснил бывший дядька и удалился.

Юрий ждал в глубокой задумчивости, пока комнатная девка Палашка поменяет и постелит постель.

Лёг. Слушал тишину. Разные мысли долго не давали заснуть. Сознавался, что самому порою казалось: матунька после татунькиной кончины не смирила своей выдающейся красоты. Те же белила с румянами и сурьмой, душистые притирания, наряженность, украшенность, те же неотразимость, дебелость. Выступает, - пава, взглянет, - орлица, голос подаст, - свирель. В детстве не имел сил глаз от неё отвесть. Сейчас видит перед собой не княгиню-мать, обёрнутую во вдовий плат, а величественную подругу правящего государя, пред коей всё окружение клонись, как трава. Да поклоны не те, что прежде. В глаза - «осударыня-матушка», за глаза - «красотка», даже «прелестница». Для чего сие? Невзрачная Витовтова дочка Софья, великая княгиня при живом муже, тенью ушла из златоверхого терема в обособленные хоромы. Галицкий, конечно, преувеличил храбрость своего кулака. Куда ему! Однакоже, если в простонародье всходят плевелы клеветы, стало быть, сорные семена обильно сеются сверху. Кто же сеятели?

Юрий заснул. И привиделись ему не петрушка с укропом, а не изжившая молодости красавица в дорогом наряде, в драгоценном венце, с недосягаемо притягательным ликом, маслиновыми очами и сахарными устами: «Любуйтесь не налюбуетесь, вот она, я какая!» Проснулся, - окна едва светлы. В мыльне коптила оплывшая свечка. Праздничная одежда пахла сушёным хмелем от платяной моли. Утренняя трапеза и в скоромный день пресна, как постная. Юрий в первый раз осознал с болью: до чего ему одиноко!

В соборе Успенья едва выстоял литургию, вслед за которой происходило венчание. Опирался на руку Галицкого. Глядел не столько на сестру с женихом, сколько на великую княгиню-мать, что величественно возвышалась на рундуке, обычном своём великокнягининском месте, рядом с надутой Софьей. Роза и одуванчик!